…Тогда, в Ялте, обрадованная Майя Анатольевна произнесла взволнованно: “Мама, этот писательский билет не только твой. Понимаешь, они сейчас приняли в союз и Никушу…”. Воистину так! Жаль, невообразимо жаль, что настолько запоздали…
Больше чем уверен, что Карпову приняли в Союз писателей не за откровенно слабую и незаслуженно превознесенную в рекомендациях пьесу, а за то, что она бабушка Ники Турбиной. Тогда надо было бы также принять в СП Нику, Майю и Светочку. Хотя зачем им это нужно на небесах?! А на земле союзов писателей – пруд пруди, и цена членства в них – ноль. Только вот ежели приняли бы Нику, Майя Анатольевна не менее взволнованно (и справедливо!) произнесла бы: «Мама, этот писательский билет не только Никушин, они сейчас приняли в союз и нас с тобой».
До сих пор не забыл своего первого впечатления от записок. Мне тогда показалось, что это прекрасные белые стихи, как, например, «Не надо новых слов, они не существуют. Есть только новый взгляд на старые слова» или «Когда ушедших дней ловлю воспоминанья и черпаю со дна остатки слов…». Своего рода прозаические миниатюры, дополнения к стихам Ники и нашим представлениям о ней, уже взрослой, размышляющей о современной жизни, любви, творчестве, взаимоотношениях между людьми, отношении к Богу. Хотя записки были разноплановы, в них, как и в стихах, присутствовал свой стиль. Не могу удержаться, чтобы не процитировать некоторые из них:
В рамках висят на стенах прожитые годы; В зеркало гляжу. Деваться некуда: я работала, а время трудилось; Я счастлива, как тысяча прекрасных сорванцов; Лепила себя из глины. Прошли года – песчинки остались; Соберемся и споем песенку: “Жил-был у бабушки серенький козлик…” И станет ясно, кто из нас козлик, а кто волк. Волк не будет петь, он сыт.
Мне и сейчас, спустя десятилетие с лишним, нравятся эти слова, да и другие тоже. Вот только не нравится еще один грандиозный обман родных Ники, к которому я, как издатель, невольно оказался причастен: минимум половину записок, а то и больше Ника не писала. Да, дорогие читатели, повторяется история со стихами. Я это не просто констатирую, а предметно докажу.
На самом деле история с записками такова. Специально дневниковых записей как таковых Ника не вела, просто время от времени в разных местах, на листках или клочках бумаги, не исключено, что в блокноте или тетради, фиксировала свои мысли, не всегда вспоминая о них потом. Ни в какой ящик она эти записки не бросала, тем более не везла их из Москвы в Ялту, чтобы там бросить в него. Подтверждает мои слова Татьяна Барская: «Записки в прозе – сплошное вранье. Может быть, Ника написала отдельные фразы. У нее был распад личности и отсутствовал самоанализ, она лежала на дне. Я как-то дома у Карповой и Майи попросила показать, что в ящике, куда Ника якобы бросала свои записки. Там ничего не было. Это фантазия Карповой, а не Майи, потому что она человек творческий». Кроме того, Минина уверяет, что, судя по невероятному беспорядку на Никином столе, никакого ящика, тем более с приколотой к нему бумажкой, быть не могло. Вспомним также слова Васильченко о том, что Ника и какая-либо системность были несовместимы. Главное же состоит в том, что пресловутый ящик в истории с записками в прозе был таким же вымыслом родных Ники, как приходящий к ней по ночам звук в легенде о стихах. А теперь о том, как все происходило.
Когда зашла речь о книге посмертных произведений Ники, родным хотелось, чтобы она была чем-то дополнена. Но чем? Решили включить неопубликованные стихи, которые лучше бы не включали, так как они были на порядок слабее детских стихов Ники. Но и этого им показалось мало. Не сомневаюсь, что Майя и Карпова помнили многие мысли Ники, которые в течение многих лет слышали, общаясь с ней, и порой записывали их. Недолго думая, они решили объединить все это с соответствующей доработкой, в чем преуспели ранее на поэтическом фронте. Причем здесь был использован тот же подход, что и к стихам, – зачем изобретать что-то новое?! Майя и Карпова (уверен, что ведущую роль в их дуэте здесь уже сыграла последняя) отдельные мысли и записки Ники оставили без изменений, некоторые дополнили от себя или написали заново, включив в них в качестве фрагментов слова Ники, что придало им большей убедительности. А ряд записок, с одобрения Майи, полностью написала Карпова. Соединив их все и представив вперемежку, получили так называемые дневниковые записки, в которых порою сложно разделить написанное бабушкой и внучкой. Кроме того, от всех записок, когда я впервые их прочитал, создалось впечатление единства стиля. Тогда у меня и в мыслях не было, что по ним уже прошлась чья-то рука.
Почему я так настаиваю на авторстве и соавторстве Карповой? Потому что Никаноркина к тому времени не было в живых; Светочку, хотя она, как оказалось, писала также и прозу, в силу ее благородства я исключаю из возможных соавторов; ленивая Майя могла лишь подсказать что-то, вспомнить, помочь в редактировании. А вот Карпова, я повторюсь, в молодости писала прозу, вела дневники, буквально за ночь написала пьесу «Ника», умела фантазировать, иногда на грани с ложью, и переходить эту грань. А поскольку она к тому же писала стихи, то проза ее была поэтической, что вполне соответствовало Никиной натуре, с одной стороны, а с другой – убеждало несведущих читателей в достоверности записок. Я не говорю уже о том, что под ними, как и под стихами, дат нет; черновиков их никто из тех, с кем я общался, не видел; о них до выхода в 2004 году книги «Чтобы не забыть» никто не слышал. Наконец, судя по приведенным ранее письмам Ники к Мастропаоло, бабушке и возлюбленному, ее стиль во многом отличался от того, который в записках.
Свидетельствует Алена Галич: «Ника дневники не вела. Она вообще писать не любила, любила читать стихи других поэтов и свои старые. А писать прозу – ну, это смешно. Мы с ней столько прожили вместе. Дневники же вела Людмила. Я была у них в доме как раз в тот год, когда умер Никаноркин. Как-то они меня попросили что-то взять в его комнате. Она стояла неубранная – он ведь там не жил. Я туда пошла, достала какую-то книжку, и вдруг упала тетрадка, в которой были записи бабки, – я сама их видела». По словам Евгении Филатовой, она знала, что бабушка писала. Наконец, автор тоже располагает частью дневников Карповой, упомянутых в главе 3.
Таким образом, если многие стихи Ники писала мама, то аналогичную роль в прозе сыграла бабушка. Убедиться в этом нетрудно, ибо известны любимые темы Карповой. Прежде всего, неведомые никому «знаки» («Писать я начала опять, желая душу облегчить и показать подробно знаки, по которым жизнь свою прошла»; «Жизнь посылает нам знаки – понять судьбу яснее»; «Думаю, знаки жизни смеялись надо мной»; «Мы не видим знаки, которые посылает нам судьба»). Далее – все, что касается патриотизма и политики, мимо которых Карпова, в прошлом коммунистка и секретарь парторганизации, пройти не могла («Существовать народ не может без веры и идеи»; «Что случилось с моей страной, такой желанной, многоликой, чуткой и доверчивой…» – мысли о Ельцине и Горбачеве; «Страна, люблю тебя со всеми неурядицами…»; «Страдаю о русском народе…»; «Народу разрешили говорить»; «Помни: превыше всего Родина»). Затем – рассуждения о Боге, которые я часто слышал от Людмилы Владимировны («Споткнувшись… думала – наказанье Божье. Бог никого не наказывает»; «Никто не нужен, кроме одного – Всевышнего»; «Уходила в комнату свою и оставалась с Ним наедине»; «Они… не взбирались ввысь. Не уступали место Богу»; «Говорят, есть место счастья»).
