Но кроме как возможность порассуждать за Нику на свои любимые темы, Карпова использовала записки в качестве средства мести тем, кого они с Майей ненавидели. Главными врагами у них считались Владимир Борсюк и Алена Галич, но Борсюк, наверное, был все же врагом № 1, потому что ему посвящены сразу две одинаково начинающихся записки («Они вошли без приглашенья»), во второй из них Карпову выдает фраза «Знак сказал: не нужны они тебе». Галич посвящена одна записка («Где теперь мои друзья?»). Немалая доля укоризны содержится в трех записках, адресованных Константину Постникову («Ты много говорил о таинствах любви…»; «Бегала по улицам, помощи просила…»; «Вспоминаю годы, когда я была ранена Костей»
[337]) и Сергею Мирову («Сережа был неискренен со мной»). Не сомневаюсь, что, кроме указанных записок, Карпова написала следующие: «Маленькой помню себя постоянно больной…» (здесь все – от морских узлов и звука до Бога и патриотизма); «Когда поднимется луна…» (о разводе Майи и Егорова); «Стала рисовать свою судьбу» (две записки); «Должно прийти возмездие за любовь» и почти аналогичного содержания «Должно прийти возмездие за зло…»; «Мои стихи далеки от совершенства»; «Мои стихи многие услышат…» и другие. В том, что к этим запискам приложила руку Карпова, убеждает то, что в книге «Чтобы не забыть» их не было, они в числе более сотни новых, невесть откуда взявшихся, были переданы мне, когда я составлял книгу «Стала рисовать свою судьбу…».
Кстати, в упомянутой выше статье Бочкарева есть фраза о том, что Павлов редактировал эту вторую посмертную книгу Ники, хотя в ней на четвертой странице указано: «Предисловие, составление и редактирование Александра Ратнера». Я говорю об этом не ради восстановления справедливости. Просто лишь теперь понимаю, что Павлов действительно редактировал, но не всю книгу, а дописанные Карповой после выхода книги «Чтобы не забыть» записки, будучи уверен, что они принадлежат перу Ники. За этим занятием и застала его с Майей Лера Загудаева, о чем рассказано ранее.
Ничего не имею против Павлова как редактора. Но зачем, спрашивается, нужно было просить меня редактировать отредактированное? Правда, там работа все же нашлась, и немалая, но сам факт, что до меня, готовившего рукопись к изданию, ею втайне занимался кто-то другой, вызывает чувство, похожее на брезгливость. Это был принцип Никиныих родных: и вашим и нашим. Пришел или приехал кто-то, предложил свои услуги, помог продуктами или деньгами – можешь посмотреть Никин архив; пришел другой не с пустыми руками – получи в подарок книгу Ники, третий – ее фотографию и т. д. Я у Майи и Карповой был на особом счету, и потерять меня, как издателя и спонсора, они боялись. Очень точно о них сказала Лера Загудаева: «Они были заискивающие». Лучше не скажешь.
Вместе с тем я ничуть не сомневаюсь, что многие добрые и теплые строки из записок, которые я цитировал на протяжении всего повествования, – за Никой. К примеру, о Юлиане Семенове («Я в Ялте»); о подруге Инне («Будут прорастать мои мысли на земле…»); о Саше Миронове («Иногда стараюсь понравиться», «Смотрю – усталые глаза», «Доверяю ему»); о родных («Думаю о вас», «Детские занятия на скрипке…», «Когда поднимется луна…»). Хотя записки о родных содержат некоторые фразы, которые Ника однозначно не написала бы. Скажем, такие: «Еще беда свалилась на страну. И бабушка с безумными глазами мечтала в бой за родину идти»; «Бабуля постоянно решала проблемы государства – кто за, кто против. Дома все были патриотами». Все это слова Карповой, которая от имени Ники так же, как Майя в стихах, писала о себе самой в прозе. Такие места сразу бросаются в глаза и сеют неверие в автора, хотя цель их написания была иной. Попросту говоря, мысли Ники, пусть они заняли бы 20 страниц, а не 100, разбавлены тем, о чем она не думала, а если и думала, то иначе и не обязательно это записывала. Поэтому эффект от дополнения обеих посмертных книг Ники неопубликованными стихами и записками получился обратный. Сожалею, что причастен к этому, хотя поступал из лучших побуждений, совершенно не зная того, о чем поведал в данной части книги.
«На закуску» привожу весьма важное мнение Алексея Косульникова, близко знавшего Нику последние семь лет ее жизни, небезразличного к ее судьбе человека и талантливого журналиста.
Очевидно, что это писал один и тот же человек. Или, скажем чуть аккуратнее, это создавалось одними и теми же людьми. Кто они – вопрос. С одной стороны – этот истерический пафос, который усугубляется инверсиями слов в предложениях. То, что надо бы читать вслух с завываниями или же, напротив, замогильным голосом а-ля Бродский. Это на Нику очень похоже. С другой стороны – я совершенно не могу представить себе, как, когда и куда она это пишет. В блокноты? Да, они изредка появлялись – Ника пыталась записывать какие-то дела, телефоны, но все время терялись. Когда: вечером? Утром? Просто, когда нахлынуло? Для этого же нужен карандашик какой-никакой, сесть, открыть, выдохнуть, начать писать, войти во вкус, потом – вовремя остановиться… Все это, напротив, совсем на Нику не похоже. Впрочем, в последние годы я видел ее примерно в одно и то же время – ближе к вечеру – и всегда слегка поддатой. И потому не знаю, что она делала утром и днем. Об этом, наверное, мог бы рассказать Миронов, но он ведь соврет недорого возьмет.
К тому же очень странно, что Ника мне вообще никогда даже не намекала о существовании чего-то такого дневникового, хотя вроде говорила многое, почти все, а тут – что скрывать-то, собственно? Напротив, гордиться надо бы, творчество какое-никакое… И то, что оно всплыло несколько лет спустя после гибели, в машинописном варианте, без дат, столь естественных для дневника, конечно, подозрительно вдвойне.
И все же не думаю, что сама Ника к этому произведению вовсе непричастна. Там она есть, пусть не целиком и не во всем. Единственное, что приходит в голову – это литературная обработка каких-то разговоров, скорее всего, полупьяных. Сначала я подумал, что это бабушка могла бы их конспектировать, у них ведь были достаточно нежные отношения, не то что с Майей. Впрочем, по телефону они говорили редко, поскольку телефон почти всегда был отключен за неуплату. Потом пришло в голову, что это сам Миронов мог записывать их разглагольствования за стаканом. Но опять же: как? когда? прямо тут же или утром? советуясь с Никой или втихаря? В общем, не знаю. Странновато это. Заниматься углубленным текстологическим анализом я как-то не готов, тем более, что сравнивать не с чем – только стихи между собой и эти фрагменты со стихами.
Наконец об оригиналах записок. Те из них, которые были написаны Карповой, давно уничтожены и искать их нет смысла. Что касается записок Ники, то, возможно, какие-то из них были в ее пропавшем блокноте со стихами, о котором говорила Минина. По свидетельству Александра Журавлева, у Ники был блокнот (может, иной), в котором она вела записи типа дневниковых. Вспомним также эпизод, когда после смерти Ники Миронов поднимался по лестнице в их подъезде и встретил Алену Галич и какую-то женщину с полной сумкой бумаг, которые сыпались из нее на ступеньки. По словам Галич, с ней была Светлана Азарова. «Да никаких документов и бумаг мы не брали, – говорит Алена Галич. – Господь с Вами! Никаких записок не было. У меня есть записки, которые Ника писала мне лично, обещая больше не пить».
