Не могу не привести отрывок из рассказа Дмитрия Лиханова
[75] «Юлиановские календари», который считает, что у Семенова был талант, возможно, даже более развитый, чем писательский, – талант друга. «Все без исключения, – пишет Лиханов, – помнят и по сей день хранят в своих сердцах те, поистине яркие, словно вспышки, дни, месяцы, годы дружбы с Юлианом Семеновичем.
У Семенова было много друзей. Гораздо больше, чем врагов. В Мюнхене. В Нью-Йорке. В Гаване. В Праге. В Ленинграде. В Крыму. И, конечно, в Москве. Он мог позвонить любому. В любое время суток. Или отозваться сам из какой-нибудь затерянной гостиницы в самом чреве Берлина в половине третьего ночи. Готовый помочь, мчаться на другой край света, если того просит друг. Он не искал в дружбе выгоду. А должности, звания, общественное положение человека были для него не слишком важны. Не по такому прагматичному принципу выбирал Семенов друзей. Они либо нравились ему, либо нет. Только-то и всего.
Помню, как-то раз он собрал друзей в Ялте. Человек сорок. Оплатил дорогу. Номера в “Ореанде”. Спускался к ним каждый день за сорок верст со своей дачи в Мухалатке, пил с друзьями холодное “Инкерманское”, строил планы по приобретению Ялтинской киностудии и строительству автобана из Крыма до самого Парижа, потом пил таблетки из набитой медикаментами сумки и вновь возвращался в Мухалатку на заднем сиденье автомобиля, которым управляла его младшая дочь Ольга. А назавтра все повторялось вновь. Семенов не уставал дружить. Не уставал встречаться, разговаривать, радоваться общению. Дружил взахлеб. Точно так же, как и писал. Он вообще жил страстно».
А еще, и об этом знают немногие, Юлиан Семенов писал стихи. Приведу первую и последнюю строфы его стихотворения, написанного в 1983 году:
Поправши ужас бытия
Игрой, застольем иль любовью,
Не холодейте только кровью,
Мои умершие друзья…
<…>
Не забывайте утром сны.
Приходим к вам мы поздней ночью,
Храните нас в себе воочью,
Как слезы раненой сосны.
Всего этого Карпова, конечно, не знала, но то, что Семенов большой писатель, ей, без сомнения, было известно. Поэтому она решила выяснить, в каком номере он живет, и зайти к нему. Но не успела это сделать: однажды, когда она сидела в своем кабинете, внезапно открылась дверь и вошел он сам в белоснежной рубашке, подтянутый, похожий на иностранца: лицо круглое, выбритое, чистое, в движениях и взглядах чувствовался шарм.
«Здравствуйте, – обратился он к бабушке Ники, – Владимир Владимирович Михно
[76] сказал, чтобы вы на час-полтора дали мне машину съездить на дачу, а через три часа я улетаю в Москву». – «Здравствуйте, Юлиан Семенович, очень приятно», – сказала Карпова и, сама не зная почему, добавила, что машину она ему не даст до тех пор, пока он не прочитает стихи ее внучки. «Ну, знаете, – у Семенова округлились глаза, – ко мне обращаются столько бабушек и дедушек с просьбой ознакомиться с гениальными творениями их внуков». – «Не надо много, – предложила Карпова, – прочитайте два-три стихотворения». – «Нет», – возразил Семенов. «Тогда прочитайте всего одно. Мы говорим уже пять минут, а тут нужна минута», – взмолилась бабушка и подсунула ему впоследствии ставшее известным стихотворение «Тяжелы мои стихи – камни в гору…». Потом дала Семенову папку, он сел в кресло и не встал, пока не прочитал кое-что из ее содержимого, составлявшего порядка двухсот стихотворений. «Это гениально! – воскликнул Семенов. – Передайте эту папку в мой номер, и через месяц к вам приедет корреспондент “Комсомольской правды”».
Карпова от радости хотела броситься ему на шею. Она дала ему машину, попросила сотрудницу отнести папку в его номер и больше с ним в тот раз не виделась. Ровно через месяц в Ялту по просьбе Семенова приехала корреспондент «Комсомолки» Валентина Николаева, молодая женщина, милая, добрая. Цель ее приезда состояла в том, чтобы удостовериться, что стихи пишет именно Ника, а не кто-то другой, к примеру, ее дедушка Анатолий Никаноркин, чьи книги стихов издавались не только в Крыму, но и в Москве.
В Ялте Николаева, по словам Карповой, прожила месяц, из которого несколько дней – у Ники дома, общалась с ней с утра до ночи. Они с Никой быстро нашли общий язык, Ника часто ходила к ней в гостиницу и даже посвятила ей стихотворение «Я поверила взгляду…».
А теперь предоставим слово самой Валентине Иосифовне Николаевой, которая рассказала, как все было в действительности: «Предыстория моего появления в Ялте у Ники такова. Зимой 1983 года в ялтинской гостинице, где работала в администрации бабушка Ники, поселился Юлиан Семенов. До этого местная газета уже опубликовала небольшую подборку стихов девочки; стихи ее, все до единого, тщательно перепечатывали в семье на пишущей машинке и складывали в папку. Однажды Людмила Владимировна и подошла к писателю, попросив его посмотреть и оценить стихи, и отдала ему картонную папку с бельевыми тесемками… Вернувшись в Москву, Юлиан позвонил одному из своих знакомых руководителей в “Комсомолке”, сказав, видимо, что стихи невероятно необычны для ребенка, что они у него вызывают даже сомнения в авторстве.
Я в то время работала собственным корреспондентом “Комсомолки” по Ставропольскому краю и республикам Северного Кавказа. У меня своя епархия, за которую отвечаю, жила я тогда, то есть корпункт у меня был в Ставрополе. Но мы много мотались по всему Союзу. Вот однажды звонок раздался: заместитель главного редактора попросил слетать в Ялту и, в силу моих деликатных женских свойств, разобраться в ребенке, главное, установить или не установить авторство стихов.
Я прилетела в Ялту, не имея ни малейшего понятия о стихах Ники: кто бы мне их прочитал? В первый день Ника знакомила меня со своей живностью, хозяйки чай собрали. Дали тоже папку со стихами, чтобы в гостинице почитала. Заглянула все же мельком в их доме в стихи – мороз по коже… Мое отношение к Нике мгновенно изменилось и к своей миссии тоже…
В общем, когда я на ночь в гостинице прочитала стихи, даже слегка заболела. Как совместить подспудно разлитый в стихах громадной силы драматизм, трагизм, глубинную философию с ребенком? Кстати, восьмилетняя, Ника была девочка точно из западного журнала: прелестная стрижка, юбчонки удлиненные, водолазки в обтяжку. В ней было того же неуловимого свойства редкое очарование, как, например, в Белле Ахмадулиной…
[77] Даже стихи свои, как услышала потом, она слегка пела, горлышком произносила – на манер Беллы. Стильная, в манерах большое самоуважение. Как перед необычным явлением природы, я перед ней в глубине души даже оробела.
В Ялте я была четыре “чистых” дня (не считая дней отъезда – приезда). Месячную командировку, как говорила вам бабушка Ники, в “Комсомолке” могут выписать разве только на необитаемый остров, чтобы вероятнее прошел эксперимент. И у них ни разу не ночевала – ну, незачем ночевать в чужом доме, была у них немного, по нескольку часов. Удивляюсь, зачем это бабушка придумала? В гостинице, где она работала, у меня был удобный номер. Кстати, в памяти у меня осталось, что жили мои герои не очень кучеряво, как и большинство советских интеллигентных семей. Тесная кухонька, советского производства мебель, в общем, серая панельная хрущоба… Женского уюта особо я не увидела, хоть и написала с натяжкой в заметке, что все дышит красотой и поэзией в квартире (несколько рисунков, в самом деле подлинных висели).
