Ника вскоре после того, как начала говорить, неожиданно спросила у бабушки: «Буль, а есть ли душа?» Прошло пять-шесть лет, и Ника сама себе ответила на этот вопрос:
Душа-невидимка,
Где ты живешь?
Твой маленький домик,
Наверно, хорош?
Ты бродишь по городу,
Бродишь одна,
Душа-невидимка,
Ты мне не видна.
Конечно, проявление поэтических способностей в столь раннем возрасте поражало не только близких, но и окружающих, многие из которых не верили, что автором стихов был ребенок. С другой стороны, иначе, наверное, и быть не могло, потому что Ника родилась, по выражению Майи, в «творческо-поэтической» семье. Судите сами: мать – талантливая художница, обладающая также удивительным поэтическим слухом; бабушка – высокоэрудированный человек, автор пьес и рассказов; дедушка – известный в Крыму поэт и прозаик, автор многих книг, вышедших в центральных издательствах Москвы; наконец, отец Георгий Торбин, речь о котором пойдет в главе 8 этой части книги, также был человеком творческим. Если верить тому, что истоки таланта ребенка следует искать у родителей, то коктейль из их творческих генов Ника, безусловно, испила. Кроме того, в их доме, куда часто приходили известные московские поэты и писатели, все настолько было пронизано поэзией, что только кошки и собака не писали стихов.
В остальном Никуша была обычной девочкой. После приезда из Майкопа прикрывала дверь своей зеленой комнаты и там из капроновых чулок плела «косу» в виде прочных морских узлов, которые невозможно было развязать. Нику этому никто не учил. Такое занятие ее успокаивало, она рассказывала «косе» свои мысли. Многие ошибочно считают, что именно об этом написано стихотворение «Косу заплети тугую». На самом деле оно касается взаимоотношений с Майей, о чем рассказано в главе 6.
Как-то Ника, обидевшись за что-то на детей, с которыми играла во дворе, прибежала домой и в сердцах сказала: «Все – говны!». Близкие не сразу сообразили, какое известное слово она поставила во множественном числе.
«У меня были новые колготки, – вспоминает Карпова, – я их берегла к 7 ноября
[9], чтобы пойти в них на демонстрацию. Ника (ей тогда не было четырех лет
[10]) вытащила их из ящика вместе со старыми и сплела из них плотную “косу”. Со мной была истерика, и Майка на нее напала. Мы ее поставили в угол, сами же пошли на кухню и услышали странную тишину. У нас к ней, особенно у Майки, была безумная любовь. Ника должна была к ней прикоснуться, держать ее за руку. У нее уже стали появляться страшные стихи. “Она идиотка или Богом данная?” – думали мы. Когда наступила тишина, мы зашли в комнату – ребенка нет. Выбежали из квартиры и увидели Нику, она стояла на площадке четвертого этажа и держалась за перила. Ника всунула ноги в тапочки, на голове – ничего, а комбинезон и шапка в руках. Она еще даже не умела одеваться. Мы ее схватили, плачем, трясемся. Принесли в коридор, а она говорит: “Не унижайте меня!” У Майки началась истерика, я пошла и купила коньяк, мы выпили и немного успокоились. Я стала перед внучкой на колени и сказала: “Никушечка, прости меня, старую бабушку. Я не виновата, виноваты обстоятельства. Знаешь, что такое обстоятельство?” – “Да, это ситуация”, – ответила она.
Иногда мне кажется, что Ника вовсе не была ребенком – настолько взрослыми были ее речи, суждения. Она всегда была личностью.
Мы не ощущали возраста Никушечкиного. Допустим, ей было пять лет. Мы не знали, что ей было пять лет, – она была в нашем представлении взрослым человеком и вместе с тем ребенком. Конечно, мы на нее обижались, ругали ее, заставляли есть, заниматься и все прочее. Нам было достаточно одной Никушечки, потому что через нее мы познавали и все остальное, что для нас было, можно сказать, не тайной, но в силу нашей жизни, быта, еще чего-то, мы не понимали, и Никуша открывала нам глаза…»
Перенесемся из 2003-го в 2013 год, когда Людмила Владимировна, уже одна, без Майечки, которой к тому времени три с половиной года не было, вела неспешный свой рассказ.
«В четыре года Ника, когда мы оставались вдвоем, – вспоминала Карпова, – играла со мной в ресторан. Я была официантом-мужчиной, она – посетительницей, которая пришла с тремя детьми и ведет взрослый разговор. Я интересуюсь: “Вы из какого города?” Она отвечает: “Я прилетела из космоса”. Тем временем я вроде бы кормлю ее детей, что-то им даю: “Ешьте, ешьте, и вы кушайте. А отец у этих детей есть?” – “Есть, он летит, подлетает к нам. Вот у меня кольцо, смотрите. У вас тоже есть семья и дети?” – “Да, двое, один уже в школу ходит”. Я думала, что она сумасшедшая. Мы раза три так играли, но всегда в отсутствие Майки, причем диалоги были разные. Иногда к нам приходил Михаил Александрович, ее любимый врач, с которым Никуша дурачилась».
С детства Ника обожала животных, поэтому у них в доме жили Златка, коричнево-золотистый шнурковый пудель, родом из Германии, черепаха Катя, хомячок Хомо, кот Скиф и кошка Дуня. Златка, по словам Карповой, была кокетливой, ее фотографировали интуристы на набережной Ялты. Надо было слышать ее голос, видеть ее взгляд. Когда Златка первый раз рожала, роды принимали Карпова со вторым зятем
[11]. Майя даже не подошла, и Златка от обиды полгода ее не замечала.
Позже появился кот Петя-парашютист, готовый в любой момент сигануть через окно. Кстати, об окне. Ника могла стоять возле него часами, не отводя взгляда от открывающегося перед ней потрясающего вида на Крымские горы, потом спохватиться и позвать родных, чтобы играть с ними в театр: раскладывала кукол, плюшевых зайцев, медведей и начинала представление.
Честно говоря, меня удивляло, что в доме, где жил ребенок, больной бронхиальной астмой, было такое обилие животных, и прежде всего, кошек. Могу засвидетельствовать, что в обеих квартирах, когда бы я ни приезжал, меньше трех кошек не видел. Думаю, что и при Нике картина была аналогичная. Уже будучи взрослой, Никуша призналась, что у нее аллергия на кошачью шерсть.
Интересный факт приведен в статье Мовсуна
[12]. «Однажды заболела наша кошка, – рассказывает Майя. – Отец сказал, что вместо Пети (так зовут кошку) он принесет другого кота. Услышав это, Ника вскочила: “Что ты говоришь, дедуля? Как можно заменить нашего Петю?” В ответ отец сказал: “Почему нельзя? Назовем новую кошку Петей и все”. Услышав это, Ника сказала: “А что если вместо тебя привести в дом другого мужчину и назвать его Анатолием. Будет ли он мне дедушкой?” Мы не нашлись что ответить».
С четырех лет Ника перестала спать, причем не спала ни днем ни ночью. Однажды Карпова, услыхав, как она что-то лепечет в своей комнате, спросила: «Никуша, с кем ты разговариваешь?» – «С Богом», – ответила она. «Какой Бог, о каком Боге идет речь? – с ужасом подумала бабушка, – меня же, если узнают, могут исключить из партии, а Нику заберут в психушку. Мы с Майей думали, что она чокнутая». А Ника настаивала на своем, утверждала, что разговаривает с Богом и при этом слышит звук, который приходит к ней, превращаясь в слова и в строчки стихов, и, если она их тут же не произнесет вслух, не выплеснет из себя, они переполнят и задушат ее. «Причем когда Никуша вдруг заговорила о Боге, – вспоминала Карпова, – она делала это просто, доходчиво, правдоподобно и была настолько тактична, что не навязывала своего понимания нам с Майечкой, но и заставляла почувствовать то, что чувствовала сама». И диктовала эти стихи, которые записывала только мама. Ника же следила за ней, и, убедившись, что она записала, просила маму взять ее за руку, будто напитывалась энергией от нее. Мама говорила Нике, что уже два или три часа ночи, пора спать, а Ника все диктовала. Она была в состоянии творческой отдачи, ей именно в этот миг, прямо сейчас, нужно было все высказать. При этом она не отпускала маму, потому что только Майя умела слышать ее стихи. Подтверждает это стихотворение «Маме»:
