Вот с таким благословением двух замечательных русских поэтов вступал на тернистый путь литератора Анатолий Никаноркин. Невольно присоединяешься к оценке его творчества, данной ему в одном из писем Василем Быковым
[109]: “Твои стихи я люблю не меньше твоей прозы, всегда исходит от них некая скромная прелесть, как от полевых цветов…”».
«Когда Толя в 1953 году издал первую книгу своих стихов, которую мы очень ждали, – продолжала Карпова, – казалось, изменился и стал краше окружавший нас мир. Он умел слушать, был мягкий, но беспомощный. Написал свыше ста статей в газеты, чем в основном зарабатывал. А еще умел открывать новые имена писателей и художников, делать археологические открытия.
Когда я выходила замуж за Никаноркина, очень его любила. Люди предупреждали моего отца и отговаривали меня, ссылались на то, что он болен, является инвалидом, страдает бессонницей со времен войны, что у него болезнь легких. Но даже если бы у него не было рук и ног, я вышла бы за него замуж: он много знал, был очень эрудирован и открывал мне целые миры. У него была прекрасная память, он познакомил меня с Блоком и с импрессионистами, наконец, сотворил из меня женщину. Конечно, в моем лице у него для этого была благоприятная почва, но его заслуга очень велика.
Тогда мы жили в коммунальной квартире на улице Свердлова, 7, возле массандровского пляжа
[110]. У нас были две комнаты и веранда, сидя на которой мы слышали шум моря, и нам казалось, что это не веранда, а палуба корабля».
Об этом хорошо написал Никаноркин в стихотворении «Дом у моря»:
Наша комната,
Словно каюта:
Из окна только глянешь вниз, —
Море волны вздымает круто,
Разбивая их в клочья, вдрызг.
Гул сирен,
Гоготанье чаек
Будят затемно до утра.
Провожаем мы
И встречаем
Шхуны, баржи и катера.
Перемигивается ночью
С лампой комнатною маяк.
Дом на суше поставлен прочно,
Но не верится мне никак:
Стоит парусу
Взмыть под солнцем,
Так и кажется,
Что вот-вот
Дом с фундамента наш сорвется
И вдогонку за ним пойдет.
«В Москве все наши друзья знали, что у Никаноркиных под тряпкой у двери лежат ключи от квартиры: пожалуйста, приезжайте, открывайте и живите. Там бывали Луговской, Твардовский, Светлов
[111] и многие другие поэты и писатели. Светлов был худючий, всегда молчал и много ел, а Твардовский любил выпить. Светлов тоже был не дурак выпить, но предпочитал вино, которое мне присылала из Майкопа бабушка.
Вспоминаю один из приездов Твардовского в Ялту. Было это примерно в 1970 году. Тогда он уже завершал свою работу в “Новом мире”. Твардовский приехал на месяц вместе с женой Марией Илларионовной в Дом творчества писателей, где познакомился, а затем и подружился с Никаноркиным, проникшись к нему доверием. Никаноркин умел располагать к себе людей независимо от их положения в обществе. Твардовского он называл по отчеству – Трифонович, а тот его по имени – Анатолий. Они часто встречались, играли в карты, а однажды пришли к нам домой, и Никаноркин познакомил меня и Майю с Твардовским. Они говорили между собой так, будто были на короткой ноге. Впервые попав к нам, Твардовский возмутился: “Как вы здесь, в этой деревне, живете? Вам надо перебраться в Москву, я вам помогу”. Он был раскованный, мягкий, приятный.
В другой раз он, живя в гостинице в трехкомнатном люксе, обратился к нам с просьбой: “Хочу использовать вашу квартиру, чтобы побыть одному. И вот что еще: в комнате на столе, чтобы я не искал на кухне, оставьте мне две бутылки водки, хлеб, сало и одну-две картошки”. Очевидно, он хотел побыть наедине со своими грустными мыслями, понимая, что скоро из “Нового мира” его уберут. Так впоследствии и случилось. Тогда двух бутылок оказалось мало, и Майя бегала еще за одной.
Но были и другие, приятные встречи, когда мы собирались в выходные. Они с Никаноркиным поочередно под балалайку пели скабрезные частушки такого типа: “Я …буся лучше гуся, /Гусь …бется, валится. / Моя милка на постели / Моим х…м хвалится”. Никаноркин знал их намного больше, Александр Трифонович хвалил его: “Ну, Анатолий, ты молодец, запиши мне свои частушки”. И Толя записывал. Еще, помню, Твардовский жаловался, что у него трудности с иностранными языками – никак не идут.
Следующий, и последний раз я встретилась с ним на его даче в Хопре, куда привезла документы на машине, которую мне дала Майя Луговская. Это были документы, необходимые для ходатайства на наш переезд в Москву. Хотя Никаноркин с учетом своего нездоровья туда не собирался, но я его теребила, хотела из Ялты уехать, относилась к ней настороженно и без любопытства. А Крым любила. Встретила меня Мария Илларионовна, по виду типичная школьная учительница. Пока она пошла сообщить мужу обо мне, я обратила внимание на телевизор, которого у нас еще не было, и подумала: “Как же так – в комнате никого нет, а телевизор работает?”
Вернувшись, Мария Илларионовна сообщила, что у Твардовского сейчас Солженицын. Вскоре вышел Твардовский, совсем другой по сравнению с тем, которого я видела в Ялте: собранный, отдаленный, словно мы не были знакомы. К тому времени он уже заболевал и покидал “Новый мир”. Я отдала ему документы. Он ничего не ответил, сказал только, что очень занят. Я понимала, что больше его не увижу».
Поскольку речь зашла о Твардовском, позволю себе немного отвлечься от основного повествования. Моя дальняя родственница Вера Львовна Попова, урожденная Бриль, в свое время работала одной из личных стенографисток Сталина и никуда не могла отлучиться из дому, не поставив в известность соответствующие органы. И вот эту самую Веру Львовну мы с мамой случайно встречаем в Ессентуках, куда приехали, чтобы мама подлечила печень. Было это летом 1957 года.
Надо сказать, что Вера Львовна была очень остроумной дамой и большой выдумщицей. «Давай, Поленька, – предложила она маме, – купим пирожки с капустой. Это мечта поэта!» А пирожки с капустой, да еще жареные, тем, у кого больная печень, мягко говоря, противопоказаны. «Не бойся, – убеждала маму Вера Львовна, – я сюда уже тридцатый раз приезжаю, все себе позволяю, ничего не случится». Мама, естественно, отказалась, а Вера Львовна тут же купила большой кулек пирожков, потом нашла телефон-автомат, вызвала «Скорую помощь» на адрес, по которому жила, и направилась к своему дому, уплетая пирожки. Как только она пришла домой, у нее начался приступ печени, и в тот же момент приехала «Скорая», которая ее спасла.
Вы спросите, при чем здесь Твардовский. А при том, что Вера Львовна очень хорошо знала Александра Трифоновича, потому что они были соседями, жили в доме газеты «Известия» по Кутузовскому проспекту, 11/7, но она на этаж выше. И часто подвыпивший Твардовский звонил в ее дверь, и, когда она открывала, принимал ее за жену и через силу произносил: «Маша… это я!» А Вера Львовна отвечала ему всегда одинаково: «Александр Трифонович, вы ошиблись, Маша живет этажом ниже».
