«Примерно в 1970 году, – рассказывала Карпова, – мы с Никаноркиным были на выступлении Вольфа Мессинга
[112] в ялтинском театре. После концерта Мессинг стоял печальный возле туалета и курил. Как оказалось, он был несчастен и одинок – его жена к тому времени умерла. Мы подошли к нему выразить свое восхищение. Познакомились. Он очень обрадовался. Сначала мы беседовали с ним, потом часа два гуляли по набережной. А надо сказать, что я была истинная коммунистка, в отличие от Никаноркина, который, если хотел меня обидеть, говорил “сталинистка”. Однажды, когда он это сказал, я бросила в него утюг, в другой раз порвала свой портрет, который он, кстати, неплохо, нарисовал. У Никаноркина в голове вечно были какие-то недовольства и возмущения. Мессинг, очевидно, прочел его мысли и сказал: “Ну что вы, у вас такая симпатичная жена!”, на что Никаноркин заметил: “Да, но очень партийная”. Мессинг на это сказал: “Не переживайте, скоро все закончится”, давая понять, что советской власти и компартии не будет. Как далеко видел! Мы тогда даже подумать об этом не могли».
Никаноркин был беспартийным. Очевидно, по глубокому убеждению, если не вступил в партию даже на фронте. В мирное время он тем более туда не собирался. Беспартийность Никаноркина была еще одним поводом для конфликтов с женой, которая чересчур рьяно проявляла свою активность в качестве члена партбюро гостиницы «Ялта». По словам Анны Годик, поэт Василий Субботин, одно время возглавлявший горком партии Симферополя, к Никаноркину относился терпимо, а Карпову, поведение которой его раздражало, очень не любил и терпеть не мог.
«Никаноркин был больным человеком, – продолжала Людмила Владимировна, – но способным и порядочным. После фронта он не спал и пил наркотические средства. Я этого не понимала. Он был полусумасшедший. Через два-три года после замужества я ездила к нему в симферопольскую психбольницу, где он лежал. Он любил меня, был эротоманом, мог заниматься сексом 24 часа в сутки. Светочка, моя младшая сестра, считала его наркоманом, потому что он собирал лекарства мешками с момента, когда мы познакомились. Если я приезжала к нему в больницу, он меня встречал, мы шли куда-нибудь под дерево и занимались любовью. Он уже тогда начинал писать повесть “Сорок дней, сорок ночей” и рассказывал мне об этом. Мы ездили с ним в Керчь, где, собирая материал для повести “Чайки над Эльтигеном”, он встретился с уцелевшими десантниками, которых к тому времени осталось три-четыре человека.
Никаноркин избегал многословия, красивых фраз. Я сто раз перечитала его повесть “Сорок дней, сорок ночей”
[113]. За книгу “Избранное”, вышедшую в Киеве, он получил огромные по тем временам деньги – пять тысяч рублей, и все их потратил на покупку облигаций, причем обычных, а не трехпроцентного займа, и прогорел с ними, как все в то время. Лучше б дал эти деньги на лечение Ники. Ему предлагали купить землю, машину, но его донецкая жадность перевесила
[114]. Кроме того, он дополнил книгу моим рассказом, выдав его за свой. Этот рассказ, напечатанный ранее в газете, он оценил в 200 рублей – все, что получила наша семья из его гонорара. Я готова была его убить, хотя страстно любила, и жалела, что не изменила ему с теми любовниками, которым отказала». Когда я передал эти слова Елене Авдеевой, она удивилась: «Да неужели Людмила кому-то отказывала?»
«И вот ситуация, – продолжала Карпова, – Майя болеет, Ника полоумная, страна разваливается, Горбачев что-то мямлит. Я начала торговать тарелками, картинами и турецкими джинсами, ездила в Польшу, Румынию, Грецию и на Кипр, благо проезд мне почти ничего не стоил, так как от моей гостиницы за границу ходил теплоход. Никаноркин, Майка и Ника оставались сами. Ника раздражала его своим громким голосом, он ревновал ее к стихам, хотя его последние стихи были пропитаны Никиным мировоззрением. Кроме того, он так скандалил с Майей, что однажды сказал: “Или я, или Майя”.
Обиженный, он ушел в Дом творчества, где ему дали однокомнатный номер со всеми удобствами. Литфонд помогал ему – он жил там бесплатно, иначе не выжил бы. Я осталась с тремя девочками – Майкой, Никой и младшей сестрой Светочкой. Добрая Ника навещала его. Он ни разу не спросил: “Как ты, Никуша? Есть ли у вас деньги? Как вы живете?” Я возненавидела его. Отдала ему любовь и молодость».
Эти далеко не правдивые слова были произнесены через 20 лет после смерти Никаноркина. Что же тогда говорилось ему при жизни? Корреспондент «Комсомолки» Валентина Николаева, приезжавшая в Ялту в феврале 1983 года, свидетельствует: «Что касается дедушки, то его следов точно не было ни в квартире, ни окрест. Может, был в отъезде? Иначе я не упустила бы возможности встретиться с ним, да еще с писателем…» Без сомнения, жена и дочь сделали все, чтобы эта встреча не состоялась, потому что она могла поставить под сомнение публикацию статьи, ставка на которую была велика.
И уж совсем жуткую историю поведала мне Лушникова. «Дедушка Ники был очень приличным человеком, самым благородным в их семье, – рассказывает она. – Он ходил в кухню по маленькой тропиночке, чтобы поставить чайник и вскипятить воду. Готовить на кухне ничего не мог – его туда не пускали. Справлять нужду должен был, извините, в банку у себя в маленькой комнате, в которой жил. И если забывал эту банку вынести, то его ругали на чем свет стоит. Поэтому Анатолий Игнатьевич чаще жил в Доме творчества. Людмила и Майя считали, что у него много денег и что он должен их содержать. Когда Машка была маленькая, они уходили и ее на него оставляли (повторение истории с Никой. – А.Р.). А так с ним не общались. Его в семье никто ни по имени, ни папой не называл, его называли только “сосед”, говорили: “Вот сосед с чайником идет, чтобы сделать кипяток”. Никаноркин мне жаловался: “Я так переживаю и понимаю, что они загубят Никушу, но меня к ней не подпускают”».
Если творческая судьба Никаноркина сложилась более-менее успешно, то в личной жизни он был глубоко несчастен. Его жена и дочь во главу угла всегда ставили деньги, в чем читатели еще не раз убедятся. Поэтому Карпова, так, по ее рассказам, любившая мужа, возненавидела его, когда он прогорел с облигациями, купленными на собственный гонорар. Но это далеко не все. Живший в Ялте родственник Леры Загудаевой композитор Игорь Ковач рассказывал ей, что Карпова, которую считали одной из самых красивых женщин Ялты, шла на встречи с другими мужчинами, не считаясь с мужем. (В конце жизни Карпова мне призналась: «У меня был мужской характер – я влюблялась на неделю».) Он же первые несколько лет сидел с Никушей, так как Карпова работала, а Майя, поскольку молоко у нее вскоре после родов закончилось, уходила по каким-то своим делам. В ее отсутствие Никаноркин кормил малышку и гулял с ней. По словам Татьяной Барской, он часто приходил в редакцию ее газеты с Никой, оставлял ее в коляске под окном. «Майя дочерью мало занималась, – подтвердила Любовь Красовская, – занимался в основном дедушка. А Майя продолжала петь в хоре».
