Америка,
Я люблю Маяковского.
Но не буду в тебя плевать.
Хочется, словно хрупкую,
Но сильную женщину,
Тебя обнять.
Ты подарила
Мысли любви,
Как женщина
Дарит миру ребенка.
Ты оправдала
Надежды мои.
Господи, благослови!
Впоследствии Карпова недоумевала: «Для чего мы поехали в Америку? Чтобы полететь в Калифорнию, увидеть Микки-Мауса? Все было утомительно для нас обеих, особенно для Ники. Вся беда в том, что с нами не было Евгения Александровича. Но там, правда, был его друг. Может быть, Нике не надо было туда ехать. Там люди ее слушали, плакали, носили на руках. А приехала сюда – как волной холодной обдало». Ради справедливости нужно сказать, что в Америке любое желание Ники удовлетворяли: захотела увидеть Микки-Мауса – назавтра увидела, захотела большую куклу – ей тут же ее подарили. Были и другие подарки. Но был и подарок судьбы – встреча с Иосифом Бродским.
Приведу рассказ Карповой, со стороны наблюдавшей за этой встречей: «Мы с Никой в соответствии с программой пребывания собирались в музей, когда наш куратор неожиданно сообщила, что планы изменились и нам нужно идти к великому и гениальному Иосифу Бродскому. Сопровождать нас будет Джон, мужчина лет 60, темноволосый с холодными карими глазами. При таком взгляде он постоянно улыбался. Джон был сотрудником ФБР. Он сказал: “Не волнуйтесь, это рядом, минут семь”, – и добавил с почтением, что дружит с Иосифом. Он говорил по-русски. Когда произносил букву “р”, казалось, горло его трещало и клокотало. Стихов Бродского мы еще не читали, творчества его не знали, знали только, что он был выдворен из Советского Союза. О нем мы немного слышали от Жени Рейна
[136], его близкого друга, который неоднократно бывал у нас дома и плакал над стихами Ники. Но я ему интуитивно не верила. Плакать-то он плакал, но хотя бы одну строчку написал о ней, хоть бы одним словом поддержал.
Минут через пять-семь мы оказались перед дверьми поэта. Спустились по лестнице вниз и вошли в низкое цокольное помещение. Небольшая темная комната, метров пятнадцать, маленькое окно, выходившее на тротуар, под окном письменный стол с включенной настольной лампой. Книги и бумаги сдвинуты на край стола, на полированной поверхности которого, посередине, лежала книга Никуши “Черновик”. Напротив стола – книжный шкаф. Недалеко от входной двери – диван. Джон сказал, что Бродский достраивает дом, что это его временное пристанище, и мгновенно испарился – ушел на левую сторону квартиры, где, очевидно, включил магнитофон. “Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, – пропел Бродский, – я волнуюсь, так как мне не приходилось встречаться с поэтом-ребенком”. Он читал и говорил в одной манере. А Никин надорванно звучащий голос (ее манера чтения) поэтов раздражал.
Иосиф был достаточно высокий, худощавый, вполне молодой человек. Он стоял спиной к окну, свет в комнате был тусклый. Бродский был напряженный, в постоянном движении, особенно кисти рук, – они все время двигались, словно порхали. “В каком вы классе? Какие поэты вам близки?” – спросил он. Я сидела на стуле, и Ника на стуле возле меня, а когда говорила с Бродским, то вставала. “В шестом, – ответила Ника. – Люблю Лермонтова, Маяковского, Тютчева, Пушкина, Уитмена”. На самом деле дома вслух мы читали Лермонтова, Пастернака и Цветаеву, которую я не понимала в силу ее гениальности. А Ника так часто давала интервью, что называла поэтов, которые попадали ей под руку. Любила же она Маяковского и Лермонтова, о котором говорила: “Он такой маленький и беззащитный душой, его рост не соответствует его душе, он сражался за свой рост”. Стихи Евтушенко Ника не читала, лишь однажды открыла его том и тут же закрыла. Майка ей сказала: “Смотри, ‘Любимая, спи…’, какое прекрасное стихотворение!” Ника согласилась: “Душевно”. Евтушенко ей нравился как артист, как чтец.
После того как Ника ответила Бродскому, словно ученица учителю, наступила тишина. Казалось, Иосиф забыл о нас. Чувствовалось, что он не умеет обращаться с детьми. Все это очень напрягало Нику, она изменилась в лице, и я боялась, чтобы у нее не начался приступ астмы. К тому же мы забыли ингалятор, а в комнате было душно и темно.
Вдруг Бродский вспомнил о гостях и, говоря с напевом, обратился к Нике: “Можете прочитать какое-нибудь стихотворение?” Ника читает: “Зонтики в метро”. Читает неистово, с волнением:
Люди теряют память,
Как зонтики в метро.
Что важно вчера —
Забыто давно.
На карнавале смерти
Первая маска – ложь:
Даже убив, хохочет,
Памяти не вернешь.
Шлют пустые конверты
Белые глаза адресата,
Это провалы памяти.
Не получить обратно
Чьи-то слова смешливые.
Губы измазаны вишней.
“Быть хорошо счастливым” —
Так говорил Всевышний.
Но превратилась память
В серый, плешивый камень.
На ночь метро закроют,
Как ставни
В прокуренной спальне.
“Но Бог же не говорил, что быть хорошо счастливым”, – заметил Бродский. Ника начала спорить с ним, говоря, что как автор она вправе вложить в уста Бога эти слова, а затем хватает меня за руку и тихо шепчет: “Он (то есть Бог) сам мне это говорил”. Ее рука дрожала.
Опять молчание. Напряжение. Бродский говорит о своей жизни в России, о Евтушенко, который что-то сделал не так. Говорит очень долго. В это время послышался стук в дверь, вошел переводчик на испанский язык и произнес: “Мое время!” Мы быстро распрощались и вышли из квартиры. Вместо отведенных на встречу 15 минут мы были у Бродского от 40 минут до часа. Ника сказала: “Мне его жалко – он больной человек”, а позже, уже в Ялте: “Он человек умный”. Вернувшись домой, я тут же купила томик Бродского и показала его Нике: “Почитай это, пожалуйста”. Она отодвинула книгу и даже не захотела открыть ее. Когда я начинала говорить о нем, она выходила из комнаты.
Иосиф Нику принял отвратительно, лучше бы мы в музей пошли. Все время он был очень напряжен, может быть, испанца ждал. А может, из-за личных дел, так как вскоре после нашего отъезда он женился. Я лица его так и не увидела. Но мы вышли от него, как оплеванные. Получилась та же картина, что и в нашей стране, где считали, что Ника не поэт и занимается самообманом. А ведь к Бродскому, по сути, пришла она, а не бабушка. Он же мог подарить Нике свой сборник или попросить ее надписать “Черновик”, сказать, что он прочитал эту книгу, в которой ему понравилось то-то и то-то, в конце концов, просто пожелать ей успехов, новых стихов, благословить. С другой стороны, если бы Ника прочла его стихи раньше, она наверняка прониклась бы к нему, как минимум, уважением. Но до поездки в США нам никто не сказал, что надо прочесть Бродского, так как мы с ним встретимся. Да и кто мог сказать, если встреча эта не была запланирована».
Приведенный выше монолог Карповой я слышал у нее дома весной 2013 года. Всего же ее рассказ о встрече с Бродским я слышал трижды в разные годы. Это были три разных рассказа, в чем-то совпадающих, но отличающихся в главном – впечатлении от встречи с великим поэтом. Так, в 2003 году, в интервью, которое она дала мне дома, Карпова сказала, что Бродский произвел на нее необыкновенное впечатление: «Казалось, будто весь он – как струна. Он еще не говорил, лишь бросил несколько фраз, и был крайне удивлен, что Никуша маленькая. Она себя держала очень независимо, не то что бы гордо – нет, но достойно, и я, поглядывая на нее, определяла для себя свое поведение, думала, как мне держаться, потому что у меня, во всяком случае, свободы и такого вальяжного, такого обыкновенного отношения не было. Была какая-то тревога за Никушу – как же он примет ее? И Никушечку он принял с великим удивлением. Был настолько чутким и болезненно-ранимым, что робел даже перед ребенком: “Я не знаю, – признался он, – как разговаривать с ребенком-поэтом, который уже пишет такие стихи, то есть я не могу найти форму нашего общения”. Причем говорил настолько музыкально и красиво, ты же знаешь, как он, говоря, поет. И ходил все время по комнате, жестикулировал, был необыкновенно красив и очень возбужден, подарил нам свою книгу.
