Мы ждём Вас! Приглашающий жест… На кухне молодая компания, её беседа постепенно разбавляется вином… Наконец, половина, включая Нику, уже не стоит на ногах. Подъезжает машина, зовут продолжить кутёж. Мы удерживаем Нику, подруга Майи уводит её спать…
Надо было просто быть рядом… Не пить, а быть. Помню очередную пьянку. Когда действие дошло до критичной грани, я взял бутылку и ударил ею об пол. Ника закричала, кругом осколки – у неё слёзы (она парадоксально и до боли любила аккуратность и чистоту)…
Бедствия были и иного рода. У Ники с мамой конфликты возникали в то время часто, доходило до кидания тяжёлыми и острыми предметами. Как-то мама в отчаянии стала биться головой о стенку. Я терпел-терпел, потом подошел к издевающейся Нике и дал ей пощечину. Она изумилась: “Что?? Как ты… Ты – меня – ударил?!” – “Да”. Она пошла думать. Потом вернулась: “Спасибо…”. Я: “Могу ещё”. Назавтра Майя возмутилась, перейдя на Вы: “Алик, как Вы посмели ударить мою дочь?” – Но ответ я родил минутой раньше: “Ника мне дороже наших с ней отношений…”
По словам Майи, она просто не выдержала гормонального взрыва. Так что разврат… Да, он был, можно сказать, запределен – и в Ялте, и в Москве. Но всегда Никуша пыталась быть человеком. Помню, мне налили вина (а я тогда был непьющий) – Ника резко пришла в себя и накрыла ладонью стакан: “Тебе нельзя! Никогда!”
[148]
А у Ники был переходной возраст, всегда сложный и опасный, о нем она так говорила: «В 13 лет человек ломается, и не важно, чем он занимается: выращивает цветы или пишет стихи. Началось время выживания». Она как в воду глядела: ей в Москве пришлось выживать в полном смысле этого слова. Об этом времени, спустя годы, она рассказала Л. Шершневой в один из приездов в Ялту: «Да, в те годы я пережила сложную эмоциональную и психологическую нагрузку. Поняла, что люди считают себя повелителями, а на самом деле они уничтожают мир. Спасают мир дети. У вас бывало такое: знакомитесь с кем-то – и остается ощущение легкости и восторженности? В таких случаях говорят: он, как ребенок! Это люди, пройдя свой так называемый переходный возраст, остались людьми, но не сломались, столкнувшись с безнравственностью взрослых. В этом трепетном возрасте нужна атмосфера, которая не унижала бы человеческое достоинство. Я, как и многие мои сверстники, столкнулась с мимикрией
[149]. Честно говоря, добра ради добра не встречала: или честолюбие, или корысть».
Находиться рядом с Никой постоянно не мог никто. Поэтому она порой «делала много ошибок, дулом направленных на себя». Иногда это было осознанно, иногда – нет, но часто – знаком протеста против того, что ее бросили родные и как поэта забыли, печатали не ее стихи, а сплетни о ней, не приглашали на выступления и съемки, избегали общения и не отвечали на телефонные звонки. Точно ее и не было. «Со мной действительно непросто, – признавалась она. – Как правило, меня терпят, но не принимают». Карпова оправдывалась: «Майя поехала в Москву, чтобы освободить меня, подвернулась ситуация. Жалко, что я не уделяла нужного времени Никуше, а уделяла этой за…банной работе. Ника была такая чуткая в доме, прислушивалась к нашему настроению, утешала нас». Но все это осталось в прошлом.
Сбывается предсказание подмосковного профессора о том, что до 13 лет будет писать стихи, а потом станет неуправляемой. «Ника очень изменилась, – с болью говорила Майя. – Это был ребенок, который писал стихи, болел своими болезнями, жил в своем замкнутом кругу. Сейчас продают детские яйца киндерсюрпризы, внутри которых подарок спрятан. И вот жил этот подарочек там. Когда ей исполнилось 13 лет, коробочка раскрылась, и оттуда выскочил чертенок. Такой неожиданно взрослый. Нам с ней стало очень сложно, с ней начались беды: Ника резала себе вены, выбрасывалась из окон, пила снотворное, ей было страшно. Я так понимаю, что ей было страшно входить в жизнь, в которой она оказалась… У меня просто сердце разрывается. Иногда единственное желание – взять кувалду и стукнуть ее по башке. Но когда я смотрю, как она работает в зале и когда она “забирает” зал “Останкино”, я думаю: “Это не моя дочь!” А утром она просыпается, и я хочу ее убить. Потому, что она пьет водку. С другой стороны, она взрослый человек, и она имеет право делать все, что хочет, и не спрашивать меня. Жизнь связала нас в такой тесный узел, и это заставляет страдать нас всех, – ее в первую очередь…» Это цитата из упомянутой ранее статьи Светланы Макаренко.
Спустя много лет Майя то же самое выразила короткой фразой: «В одну секунду я получила бандита, который все рушил». Казалось бы, если Майя видела и понимала, что творится с дочерью, то должна была помочь ей справиться с возрастными трудностями. Любыми усилиями и путями. Но сделано этого не было, и Ника, оставшись один на один со своим взрывным взрослением, сдалась ему почти без боя, а затем, увлекаемая течением жизни, неслась по ней все дальше от берега Благополучия. Такое, кстати, случилось с ней не впервые: когда пятью годами раньше восьмилетнюю Никушу бросили в море Славы, Майя, стоявшая на том самом берегу Благополучия, должна была помахать ей рукой – мол, плыви обратно, помочь ей вернуться оттуда, где ее захлестывали волны восхвалений. Но Майя с радостью смотрела на этот бушующий шторм, не понимая, что волны идут не только к берегу, но и от него, и тогда море Славы превращается в море Забвения.
«Я в 13 с половиной лет ушла из дома и больше не возвращалась. А по хозяйству – и посуду мыла, и стирала, и с собаками гуляла. От каких-то ударов бытовых любой нормальный родитель, который себя уважает, естественно, своего ребенка будет оберегать. Зачем же его кидать под колеса машины?» Это она говорила о себе, не понимая, как жить дальше, если все этапы восхождения к поэтическим вершинам остались позади и нет не только средств к существованию, но и умения их заработать. О самостоятельной жизни не могло быть и речи.
Небольшой комментарий Бурыкина к приведенным выше словам Ники из ее интервью М. Назаренко: «В Москве она с самого приезда шаталась по разным домам и ночевала дома через день – но это не уход, все же стабильно она как бы жила дома. Так что об “уходе в 13 лет” – скорее всего, Ника имела в виду тот краткий период, когда “пошла по рукам” весной 1988 года».
В отчаянии Ника пишет, мысленно обращаясь к родным: «Думаю о вас. Места не найду, тоскуя о встрече. Любовь моя достигла высоты, которая сливается с небесами… Неужто навсегда нас разлучили – бабуля, мамочка и Машка, кошки, собаки, и я не смогу дотронуться до вас и вместе посмеяться от души над бедами, что душат нас кольцом? Стучат сердца в надежде, что вместе будем, но лукавая судьба идет своим путем упрямо – не перехитрить. Посмотрим, кто кого».
Московские «друзья» Ники вряд ли были любителями поэзии и знали, что ее имя еще недавно не сходило с газетных полос и телеэкранов. Ника привлекала их своей внешностью, возможностью приходить к ней домой, а не пить в подворотне, весело проводить время. В семье тоже никто не вспоминал о том, что Ника писала и не пишет, даже не интересовались этим. В первую очередь это касалось Майи.
