— Чую сердцем, она своя в доску. — Похоже, новый кандидат понравился Никите Авдеевичу. — Давай принимать.
— А что папа скажет? Вдруг обидится, что без него все решили, засомневалась Правая.
— Задобрить надо, — мудро изрекла Центральная.
— Придумал! — радрстно кукарекнул воевода — Пусть она подарок папе добудет.
— Точно! И не где-нибудь, а в замке Кощея, — решительно тряхнул ушами Чебурашка. — Вот это будет испытание.
— Гениально, — восхитилась Левая. — Что бы такое у старикашки стибрить? Нужно что-нибудь такое, без чего он жить не может.
— Картины! — осенило Правую. — Часами на них любуется.
— Картины — то, что надо! — поддержала Центральная. — Эй, новобранец! — ткнула она мордой ведро.
Ведро закачалось. Ящерка вскинулась, забалансировала на дужке, не удержалась и шмякнулась вниз. Пыльная, пересохшая трава немедленно вспыхнула. Огненный ободок пламени вокруг пьяной Саламандры быстро покатился в разные стороны.
— Посад спалим! — испугался Чебурашка. Огонь быстро затоптали, под Саламандру подсунули сковородку, срочно доставленную прорабом.
— Позвольте, она нам так и подарок папин спалит, — сообразила Левая.
— Не спалит, — заверил Чебурашка, — мы ее сейчас так оденем, что не спалит — И домовой исчез в темноте, гремя ключами. Вскоре он вернулся, волоча за собой солидный мешок, в котором гремело что-то явно железное.
— Что это? — полюбопытствовал воевода.
— От прабабки Василисы осталось, — пояснил домовой, вытаскивая огромный железный колпак, посох, внушительных размеров рукавицы и сапоги как минимум сорок пятого размера. Все из чистого железа.
— Это что, прабабка в таких вот ходила? — Горыныч поставил рядом свою тумбообразную ногу. — Могутной породы хозяйка посада нашего.
Чебурашка смущенно развел руками. Никита Авдеевич попытался дотянуться до отворота железных ботфортов.
— Неужто сохранились? — радостно засмеялся он. — Не врут летописи.
Веселья петуха не понимал никто, кроме Чебурашки.
— Что тут смешного? — удивилась Левая. — Хорошие сапожки. Чуток поболе сробить, и мне в пору будут.
— Прабабка Василисы, — захлебывался воевода, — стройна была как тростинка. Красоты, говорят, неописуемой.
— Зачем же такие сковали? — удивилась Правая.
— У него спроси, — посоветовал воевода, кивая на домового, и, чтобы не упасть от смеха, обхватил крыльями прабабкин сапог и все же грохнулся с ним вместе на землю.
— Так зачем? — недоуменно спросила Правая у Чебурашки.
— Яга посоветовала… — смущенно шаркнул ножкой домовой. — Суженого ее околдовали, ну Ягуся наша и напророчила, что пока, дескать, Марьюшка (так прабабушку Василисы звали) три пары сапог, три колпака и столько же посохов железных не износит, не видать ей своего суженого.
Левая покосилась на колпак. Размеры его тоже впечатляли.
— Зима была на дворе, — сердито сказал Чебурашка. — Чтоб на теплые вещи лезли. Носочки там, валеночки… Да что я тут перед вами оправдываюсь — дело прошлое.
«Ну, Гена… ославил. Сто лет прошло, а краснеть до сих пор приходится. Чтоб я твоих советов еще когда послушался…»
— Подъем! — Чебурашка, во избежание дальнейших расспросов, ткнул Саламандру концом железного посоха. Ящерка с трудом приподнялась и уставилась бессмысленными глазами на участников ночного шабаша.
— Вы хто? — пьяно спросила она.
— Мы свои, — почти трезво ответил Никита Ав-деевич. — Влезешь? - кивнул головой на сапоги.
— Влезу, — тряхнула мордочкой Саламандра и принялась увеличиваться в объеме. Сапоги и все остальное пришлось ей впору. Пустой мешок примотали к посоху и сунули Саламандре в лапы.
— Сюда будешь картины складывать, — инструктировала ящерицу Правая. Как все полотна покидаешь, сразу назад. А мы тебе тут костерчик разведем, чтобы было куда возвращаться. — Никита Авдеевич при этих словах покосился в сторону боярских хором, сгруппировавшихся преимущественно в северо-западной части посада. — Будете знать, как воеводу хулить перед матушкой Василисой… — довольно пробормотал он.
— Погодите! — К Саламандре спешил Чебурашка, размахивая листом пергамента и колчаном стрел.
— Это еще зачем? — удивилась Левая.
— Стрелку пахану забивать будем! — пояснил домовой, разворачивая пергамент. На нем большими буквами было написано только одно слово: ПАПА.
— Мяу, — пронесся над лесной поляной чей-то хриплый надсадный голос. Мяу, — грустно повторил он.
— Бедный Гена, — сочувственно процокал папа-белка, выглядывая из дупла. — Молочка бы ему сейчас. Горлышко промочить.
— Пожалел, — сердито ответила мама-белка. — Детей спать не уложишь под этот кошачий концерт. — Она оттеснила мужа от выхода, не заметив, как рядом проскользнул бельчонок, таща в лапках еловую шишку.
— Геночка, до полуночи еще далеко?
— Мяу, — удрученно ответил Геночка.
— Далеко, — вздохнула мама.
— Мя… ик!… мя… ик!
— Кто-то вспомнил сердешного. Может, Яга? — Папа-белка вылез наружу и настороженно огляделся.
— Да замяукался он, — прожурчал чей-то сердитый голос. — Туесок тащи.
Папа-белка выволок туесок из дупла. На толстой дубовой ветке, нависающей над спокойной гладью ночного озера, восседал водяной.
— Полечи сердешного, — попросил он, выжимая в туесок свою зеленую бороду.
Вода не помогла. Мяуканье гармонично перемешивалось с нервной икотой.
— Ты воздуху побольше в грудь набери, — посоветовала мама-белка, — и не дыши.
Мяуканье прекратилось.
— Полегчало, — удовлетворенно сказал водяной.
— Ик!… мяу. Ик!… Ой!!!
Шишка, запущенная вредным бельчонком, звонко шлепнула «кота» по лбу, взмыла вверх и упала ему на колени.
— Ах ты… — Гена схватил шишку и в сердцах запустил ее обратно, чуть не сорвавшись с цепи, на которой восседал, отрабатывая свою повинность.
— У… ё… — Что-то шумно плеснулось в озере.
— А? Что? Горим? Чего тушим? — всполошенно закричал кто-то из кустов. На поляну выполз мокрый леший.
— Да нет, папа, не горим, — ответил Гена, вертя головой в поисках бельчонка. — Это, по-моему, на тебя водяной упал.
— Зачем? — ошалело спросил леший.
— Случайно, — недовольно пробурчали из озера.
— Геночка, — дверь избушки распахнулась, — завтра домяукаешь…
— Завтра я не мяукаю. Завтра у меня стрижка.
— Ну послезавтра, — засмеялась Яга. — Тут наше яблочко такую фильму по блюдечку крутит. «Еммануель» называется. Я в молодости и то скромнее была.
