Две недели спустя из Военного ведомства пришел большой коричневый конверт. Лео возвращался домой.
— Сара, — и отец замурлыкал себе под нос: — Лео едет к нам-нам-нам, Лео едет к нам! Сара, ты слышишь? Его срок службы подошел к концу. Так сказано в письме. Наш Лео — герой! Устроим в его честь вечеринку для всех соседей. Беги скажи миссис Миновиц! Я знал, что с тем письмом было что-то неладно. Его, наверное, написал какой-то псих. Лео был ранен!
На нем даже не было формы. Он не хромал, не держал руку на перевязи. На плече висела матерчатая сумка.
— Смотри, — сказал отец, положив руку мне на плечи, — Сол у нас почти уже мужчина. Две недели до бар мицвы.
Лео обнял и расцеловал мать и отца, потрепал меня по плечу и расстегнул сумку.
— Ал, это тебе.
Он вынул «люгер» и три патрона. Длинный ствол пистолета поблескивал в мягком свете лампы в гостиной.
— Лео, — сказал я, — а я не знал, что в Тихом океане немцы тоже воевали. Откуда у тебя «люгер»?
Лео загадочно подмигнул. Протянул «люгер» Алби.
— Держи.
Алби сунул руки в карманы.
— Мистер Кислая Мина, — сказал отец, — давай, бери уже.
— На что мне «люгер»? — сказал Алби, не вынимая рук из карманов. — Спасибо, Лео… Отдай Солу.
— Прошу, — вмешалась мать, — уберите оружие подальше. Оно в любую минуту может выстрелить. Оно же немецкое.
Я взял у Лео «люгер», отнес в спальню и положил в свой ящик комода, к химическому набору и шахматной доске.
— Лео, — доносился голос матери, — садись, поешь. Я испекла тебе оменташн.
— Нет, ну что за женщина! До Пурима еще девять месяцев, а она оменташн печет.
— Лео вернулся! Чем не Пурим?
Я гладил ствол пистолета и слушал, как мама обсуждает предстоящую вечеринку.
— Значит, решено: как выйдем из синагоги, позовем раввина и пойдем к нам. Ну его, этого Глюкстерна с его заведением! Устроим вечеринку прямо на нашей улице. И тогда я смогу сказать, что пригласила к Солу на бар мицву всю округу!
— Шнорер, — ворчал отец. — Ей лишь бы подарков побольше получить.
— Да при чем здесь подарки! У нас будет вечеринка в честь Лео и Сола, и, кто знает, может, японцы — пропади они пропадом! — к тому времени сдадутся и мы заодно отпразднуем победу. Алби, ты куда? В жизни не видала такого ребенка… На улицу — и без куртки, да еще ни с кем не попрощался!
Тем вечером мы с Лео пошли прогуляться в Кротона-парк. Уселись на валунах над Индейским озером и бросали в него камушки и спички. Камушки оставляли рябь на воде и быстро тонули, а спички почти все плавали по поверхности, и течение уносило их к дальнему берегу. Луна освещала щеки Лео, но глаза его оставались в тени.
— Лео, — спросил я, — много япошек ты убил?
Луна освещала щеки Лео.
— Много?
Он запрокинул голову, и теперь в свет луны попало его ухо.
— Не знаю, Сол. Я всего лишь подносил боеприпасы.
— Лео, а можно я возьму «люгер» себе?
— Конечно.
Мы пошли домой. На крыльце Лео сел.
— Сол, ты поднимайся, а я тут посижу, покурю.
Я отправился наверх. Войдя в спальню, я увидел, что Алби сидит на полу. Мой ящик комода был выдвинут. В левой руке брат держал «люгер» и целился в потолок. Затем приставил дуло ко лбу и дважды спустил курок.
— Алби!
Он убрал пистолет и задвинул ящик обратно.
— Это же не игрушка! А если бы он был заряжен?
— За меня не беспокойся. Как обращаться с оружием, я знаю. Забирай свой паршивый «люгер»!
— Слышь, Ал, как думаешь, Лео отобрал его у какого-нибудь немецкого лазутчика?
Алби сдернул с кровати одеяло и подушку.
— Что ты делаешь?
— Перебираюсь в гостиную. Не хочу спать с вами в одной комнате.
— Да что с тобой такое, Ал? Ты сбрендил?
— Это Лео сбрендил, а не я!
Алби отвернулся и закрыл лицо руками. Подбородок его ходил ходуном. Он рыдал.
— С чего ему было съезжать с катушек? Как же тогда он собирается отомстить за Оги и других парней из двадцать седьмой дивизии, которые пали на Филиппинах и Соломоновых островах? Я думал, мы с ним вместе будем бить желтопузых. Да лучше бы он умер, чем вот так вот вернуться!
Я рывком развернул его к себе и схватил за запястья.
— Возьми свои слова обратно!
Вошла мать:
— Что за шум? Алби, почему подушка на полу?
Алби подобрал подушку. Мне перехотелось с ним драться.
Из синагоги мы ехали на видавшем виды отцовском «нэше» 1937 года. Алби так и сидел в ермолке, и при каждом маневре автомобиля она съезжала ему на глаза. Меньше ермолки отцу найти не удалось, но даже она была велика Алби на целый размер и закрывала с половину его головы. Только и разговоров было, что о моем чтении афтары
[59]. Вел машину Лео.
— Вылитый Лейбеле Вальдман
[60], — заявил раввин.
Он сидел между матерью и отцом. Крошки маминого бисквита застряли у него в бороде.
— Мазл тов!
[61] Сол, вот вырастешь и станешь кантором.
— Ребе, — сказала мать, — это исключительно ваша заслуга. Кто, как не вы, выучил его читать афтару?
Отец ткнул его в бок. Он уже пропустил стаканчика три вина.
— Ребе, а ничего, что мы в субботу разъезжаем на автомобиле? Прознает об этом шамес
[62] — мигом выгонит вас из синагоги!
Мама пронзила его взглядом: мол, что ты мелешь!
— Мой шут в своем репертуаре!
Раввин улыбнулся в бороду.
— Ради бар мицвы Сола я готов и прокатиться!
Когда он заговорил, одна из крошек упала ему на колени.
На въезде в квартал стоял шлагбаум; при нашем появлении он поднялся, и мы подкатили к деревянной платформе, сооруженной посреди улицы по случаю вечеринки. С пожарных лестниц по обеим сторонам улицы свисали звездные стяги. На платформе восседала аккордеонистка с двойным подбородком. Я прочел пришпиленные к флагам бумажные плакаты. «Делайте покупки у Мойши». «Адольф, чтоб ты сдох». «Лео, добро пожаловать домой». Со всех фонарных столбов свисали картонные силуэты авторства Айки Бендельсона. Повсюду на тротуарах была намалевана мелом злобная физиономия Тодзио. Нарисован он был с усами и без оных, со сломанной шеей, с отталкивающей ухмылкой, с ослиными ушами, без носа, а пару раз — в облике жука или таракана, но с безошибочно узнаваемыми раскосыми глазами. За платформой стоял длинный стол, уставленный сандвичами с копченой говядиной, маринованными огурчиками и бутылками пепси-колы. Люди сгрудились у стола, поэтому бутылки иногда опрокидывались, сандвичи падали на пол, где их тут же затаптывали. На верхней ступени платформы возвышался аптекарь Аккерман — в одной руке он держал сандвич с говядиной, в другой — рупор. За ним маячил Айки Бендельсон в помятой каске инспектора противовоздушной обороны. Ремешок у каски лопнул и болтался аж до пояса.
