И снова подмигнул. Невзирая на целый гарем из жен, дочерей и племянниц, двустороннюю грыжу и пункцию плевры, Брейтбарт все равно бегал за всеми девочками в шоу, без разницы, хоть двенадцать им, хоть шестьдесят.
— Так что, Шейнделе? — переспросил он, но тут аккордеон взревел, и он убрал руку с моей попы. — Шейнделе.
Балка, поддерживавшая балкон, зашаталась.
— Конец света, — завопил отец и, бросив аккордеон, нырнул за одно из сломанных кресел.
Я подбежала к нему. Он бормотал «Аве Мария» и обещал Иисусу отдать меня учиться на секретаршу в школу Святой Агнессы.
— Ноте, — позвал Брейтбарт, — слезай с балкона. Живо, Ноте, пока я с тебя шкуру не спустил.
Над балконными перилами показалась незнакомая голова. Брейтбарт хлопнул себя по ляжкам и запричитал, обращаясь вроде бы ко мне, но так громко, чтобы все слышали.
— Мой племянник, Ноте. Почти что идиот, а куда деваться? Член семьи. Возьми да возьми его на работу, твердит жена. А пол он мести может, а занавес открывать? Нет! Кто угодно, только не Ноте. Все, что он может, это строчить стишки, в которых ни черта не понятно.
Отец поднялся, пошел подбирать аккордеон. Ноте, племянник Брейтбарта, перескочил через перила и съехал по балке вниз. Балкон опять зашатался, но на сей раз отец не дрогнул. Ноте был слегка сутулый, кривоносый, несколько зубов у него отсутствовало, подбородок, можно сказать, тоже. Мешковатые штаны держались на растянутых старых помочах. Ну один из братьев Маркс
[70], да и только. Брейтбарт подскочил к нему, схватил за уши.
— За что я тебе деньги плачу, а? Чтобы ты отсиживался на балконе? Тоже мне, философ! Я тебе все косточки переломаю, не посмотрю, что племянник!
Отец засмеялся и пробежал ловкими пальцами по кнопкам аккордеона. Ноте закашлялся; помочи его съехали, пришлось поддерживать штаны руками.
— Брейтбарт, — сказала я, — отпусти его.
Брейтбарт глянул на меня и выпустил его уши.
— Смотри-ка, Ноте, у тебя защитница появилась.
И как толкнет его — тот ползала пролетел.
— Берись за щетку. Мети давай. Шугани тараканов, не то вышибу тебя вон и гроша ломаного не дам. Бездельникам не платят.
Ноте взялся за щетку. Брейтбарт отвернулся и стал орать на рабочих сцены. Уши у Ноте топорщились, одна подтяжка лопнула, я думала, он сейчас запустит щеткой в Брейтбарта либо кинется через весь зал и вцепится в него, но вместо этого он вытер лоб и улыбнулся. Бросил щетку и начал спектакль для одной меня: сделал свирепое лицо, замахал руками — точь-в-точь Брейтбарт. Я засмеялась. Брейтбарт обернулся. Чертыхнулся и припустил за Ноте.
— Ах ты, шут гороховый!
Ноте петлял между рядами. Мешковатые штаны его хлопали на бегу, лопнувшая подтяжка моталась из стороны в сторону. Он кричал: «Дядя, дядя», а потом побежал за кулисы и спрятался.
Я подняла его щетку. Отец подскочил и щипнул меня за шею.
— Фанни, ты что, неприятностей хочешь на нашу голову? Не лезь.
— Что я такого сделала, папа, что?
Отец подтолкнул меня к сцене.
— Заткнись и пой.
Я чуть не свалилась в оркестровую яму. Ударилась плечом о кем-то брошенный барабан. Потом встала перед сценой и, сжимая щетку Ноте, спела «Шейн ви ди левоне». Рабочие побросали свои дела и слушали, как я пою. Брейтбарт рассыпался в комплиментах.
— Шейнделе, — сказал он, — с тобой наше шоу точно не прогорит.
И отошел к моему отцу. За кулисами стоял Ноте. Он улыбнулся мне. Я поднялась на сцену. Он взял меня за руку и отвел в одну из гримерок.
— Ноте, зачем ты терпишь такое обращение?
— Все в порядке, — ответил он. — Дяде нужно изредка кого-нибудь вздрючить. Выпустить пар. Зато у меня есть отдельная комната.
Он дернул себя за измочаленную подтяжку.
— Я поэт, — сказал он, — а поэту нужна работа на полдня.
Он выудил из кармана мятую сигарету и разломил надвое. Табак комочками просыпался ему на ботинки. Он нагнулся, сгреб рассыпающиеся комочки и затолкал их обратно. Выровнял одну из половинок, протянул ее мне.
— Кури, кури, — сказал он, — для мозгов полезно.
И поднес спичку к обеим половинкам. Я закашлялась, и Ноте похлопал меня по спине. Залежалый табак горчил, но мне не хотелось обижать Ноте. И я курила. Он тем временем расхаживал по комнатке взад-вперед.
— Вот увидишь. Однажды дядя поставит мою пьесу, и тогда уже я буду всем распоряжаться. «Дядя, подними занавес». «Дядя, еще десять стульев». «Дядя, миссис Душкин дай место позади столба. Ее сын вчера раскритиковал меня в „Форварде“».
Я засмеялась и чуть не поперхнулась сигаретой.
Ноте меня поцеловал. Я тоже его поцеловала. Мы сели на пол, и Ноте научил меня играть в «крокодильчики».
Он расстегнул на мне блузку и увидел полотенце.
— А это что такое? Новый предмет белья? Вей из мир!
— Отец заставляет, — объяснила я и сняла полотенце.
Ноте научил меня новой игре.
Туг мы услышали, как Брейтбарт и мой отец зовут меня:
— Шейнделе!
— Говорю тебе, — заявил Брейтбарт, — она с этим макакой Ноте.
Я застегнула блузку. Полотенце Ноте затолкал к себе в карман. Мы на цыпочках выскользнули из гримерки и пробрались по темному проходу. Ноте держал меня за руку. У дальнего конца сцены мы, спрятавшись в складках занавеса, поцеловались на прощание. По проходу уже топали отец с Брейтбартом.
— Ноте, — вопил Брейтбарт.
Ноте исчез. Отец обнаружил меня за занавесом. И чуть не оттаскал за косы. Брейтбарт помешал.
— Она ценный кадр. Хочешь сорвать ревю?
Отец покосился на меня. Он видел, что полотенца на мне нет.
— Где Ноте? — спросил Брейтбарт. — Вот в чем вопрос. Ноте.
Голова Ноте внезапно вынырнула из-за балконных перил.
— Дядя, я за тараканом гоняюсь.
Брейтбарт показал кулак и ему, и балкону.
— Всего распишу, живого места не оставлю.
Ноте стоял на выступе балкона и смеялся.
Когда мы вернулись в отель «Деланси», в котором остановились, отец запер дверь и принялся за меня. Драл за волосы, выкручивал нос — хотел вызнать, куда девалось полотенце. Я ничего ему не рассказала.
— Папа, довольно с меня полотенец. Либо ты разрешаешь мне лифчик, либо я больше не пою. Точка.
Он снова вцепился мне в волосы, но уже понимал: я не уступлю. Тогда он вытащил из бельевой корзины грязный платок и зарыдал.
