— Пропащий я человек.
— Папа, не придуривайся. Лифчик, папа, не то с Шейнделе придется распрощаться.
В итоге назавтра я появилась в театре в «мейденформе»
[71]. Все парнишки, рабочие сцены, присвистнули. Брейтбарт посмотрел на меня с восхищением. Хлопнул отца по спине:
— Поздравляю! Берковиц, а девочка-то вдруг повзрослела. Это уже не Молли Пикон Восточного Бродвея. Теперь у нас своя Лана Тернер
[72] с улицы Хестер. Берковиц, она будет звездой шоу. Гарантирую.
Отец был сражен.
— Фанни, — шепнул он, — сбегай купи размер побольше. Нельзя упускать такой шанс.
Один только Ноте выглядел разочарованным.
— Показушница, — сказал он.
— Ноте, — взмолилась я, — одно твое слово, и я снова надену полотенце.
— Сделанного не воротишь, — сказал он и взялся за щетку.
Брейтбарт подозвал меня к себе. И, пока отец не видел, пощупал чашечки «мейденформа».
— Ой, — сказал он, — я щас умру. Все всамделишное! Шейнделе, Шейнделе, давай встретимся после шоу.
Он вынул бумажник.
— Шейнделе, платье, пальто, шляпку — все, что захочешь. Да не от Кляйна, а от Сакса или Гимпельса. Покупай, не стесняйся. Мне деньги — тьфу! Ну как, Шейнделе, идет?
— В контракте этого нет.
Он закатил глаза.
— Ой, разборчивая какая! Люблю таких. Девушек с характером. Шейнделе, перечь мне во всем. Это будоражит кровь.
Я отошла в сторону. Вдруг слышу, как Ноте бормочет:
— Улица Налевская, улица Ниская, площадь Мурановская…
— Ноте, — удивилась я, — ты что? Собираешься в Бруклин? В Бронксе нет никакой Ниской улицы. Ноте, а где…
— В Варшаве, — сказал Ноте, — где ж еще! Евреи по всему миру гибнут, а я тут застрял. Прав дядя. Дурак, тупица, шут гороховый, вот кто я.
— Ноте, я думала, ты хочешь стать поэтом.
Он мрачно усмехнулся.
— В умелых руках пулемет — тоже поэзия.
— Ноте, если хочешь сражаться, поступи в армию или на флот. Мой дядя Дом уже капитан.
— Да разве меня возьмут? В шестнадцать-то лет. — Он дернул плечом. — Да еще калеку в придачу! А даже если и возьмут, куда меня пошлют? Бить японцев. Лучше уж сидеть здесь и добывать злотые для сопротивления. Потом я примкну к еврейским десантникам в Тель-Авиве, мы с ними высадимся на Ниской улице и всех немцев отправим в ад.
Тут нас засек Брейтбарт.
— Ноте, займись-ка своей щеткой, не то вздерну тебя к потолку… Шейнделе, пора на сцену.
Вечером я попросила у отца два доллара.
— Папа, — сказала я, — девушке, которая уже носит лифчик, полагаются карманные деньги.
Он пять минут таскал меня за косы, потом выделил пятьдесят центов.
Назавтра я увидела Ноте — он стоял под балконом — и отдала ему деньги.
— Для сопротивления, — сказала я. — Это все, что удалось добыть.
У Ноте заалели уши.
— Шейнделе, — произнес он.
Неподалеку околачивался Брейтбарт.
— Потом, за кулисами.
В общем, спела я три песни для Брейтбарта и рабочих и побежала к Ноте в гримерку. Времени мы даром не теряли. Ноте одарил меня марафонским поцелуем, но лифчик бойкотировал. Не позволил мне его расстегнуть. И мы с ним разучили еще всякие штуки (лифчик я так и не сняла). После чего он пришпилил мне на грудь картонную медаль и поздравил с вступлением в ряды еврейских десантников. Потом он меня снова целовал, а потом протянул какой-то листок. Я не могла взять в толк, что это.
— Поэма, — сказал он.
— Знаю, Ноте, не тупая.
Поэма была на идише.
— Ноте, — попросила я, — прочти мне. Я без очков плохо вижу.
Ноте прочел поэму. Я ни слова не поняла, но все равно заплакала. Думаю, это была прекрасная поэма. И тут Брейтбарт меня позвал.
— Завтра, — сказал Ноте, — в то же время, в том же месте.
И исчез; я не успела ни поцеловать его, ни поблагодарить, вообще ничего.
Накануне представления в театр пришел Гринспен. Ему хотелось посмотреть на свою ученицу. С ним пришел Ици. Как только Ици увидел меня в лифчике, он сразу разогнался ко мне с объятиями:
— Фанни!
Однако Ноте его не подпустил. Встал на пути: в одной руке щетка, в другой молоток.
— Фанни, — сказал Ици, — отзови этого дровосека. Я ж его на двадцать кусков разломаю. Точно тебе говорю.
Ноте поднял молоток.
— Я тебе покажу, — сказал Ици, но убрался прочь.
— Шейнделе, кто, кто такая Фанни?
— Ноте, меня так в Бронксе зовут.
Ици ушел. Гринспен подошел ближе. Уставился на мой лифчик.
— Мазлтов!
Похлопал в ладоши:
— Шейнделе, спой. Спой для меня, Шейнделе.
И весь обед я пела. Гринспен меня целовал.
Брейтбарт десять раз подзывал к себе и сулил всяческие блага.
— Шейнделе, каракулевое пальто, номер в «Уолдорфе», все что угодно. Просто скажи — и все у тебя будет.
Вернулся Ици с двумя дружками. Они что-то прятали под пальто. Ноте отправился за кулисы. Ици с дружками — за ним.
— Шейнделе, — говорил Брейтбарт, — если ты мне не веришь, я приглашу своего юриста. Подпишем соглашение. Шейнделе, хочешь этот театр? Бери, он твой!
— Потом, Брейтбарт, потом.
Я побежала за кулисы. Ици с дружками были в гримерке. Ноте сидел на полу. Из носа — кровь, на лице — синяки. У дружков Ици в руках — бейсбольные биты.
— Ноте, что они с тобой сделали, Ноте?
Ици запер дверь.
— О’кей, Фанни, — сказал он, — а сейчас мы посмотрим, что там у тебя. А пикнешь — и на голове у твоего приятеля появится вмятина.
Дружки Ици занесли биты над головой Ноте. Они нашли какую-то веревку и привязали Ноте к стулу. А затем они держали меня за руки, а Ици разорвал мой «мейденформ» и все остальное. Лифчик они намотали на голову Ноте. Они заставляли его смотреть. Я плакала не переставая. Друзья Ици подняли свои биты, и они ушли. Я развязала Ноте. Он дрожал всем телом. Я целовала его в нос, лоб, глаза. Мы вышли из гримерки.
Я сказал отцу, что петь не стану.
— Фанни, — взмолился он, — ты меня в гроб вгонишь. Брейтбарт может засадить меня в тюрьму. И засадит, ты уж мне поверь. А где твой лифчик?
