— Но мне ничего не грозит, — говорила она, — пока я здесь, с тобой.
Он — задохлик, который того и гляди подхватит туберкулез, — плакал. В 1927-м она все-таки перебралась в Америку. Он обещал приехать к ней через полгода, но не приехал.
Она стала иммигранткой, жила на Манхэттене с отцом и мачехой, которая попрекала ее каждым куском. Поступила в вечернюю школу, устроилась на работу в модный магазин и все время думала о Мордехае. Из отцовского дома пришлось уйти. Тут-то она и повстречала Сэма, меховщика, — он, несмотря на Депрессию, без работы не сидел.
Фейгеле вышла за него, но ничто ее не вдохновляло — ни дети, ни Господь Бог, ни романы, — одни только письма, аккуратно приходящие из Могилева.
Доктор отхлебнул шнапса.
— Чики, женщина божественная, ты прав, только ты тут с какого боку? Ты не муж, не брат, не отец этого мальчугана.
— Не твое вонючее дело, — рявкнул захмелевший Чик. — Я в промежутках. Мне хватает.
— Хочешь вернуть ее к жизни, дружище, — возьми да состряпай это письмо… представь, что нужно обвести вокруг пальца царскую полицию.
— Это-то запросто. Только где взять русские марки?
Доктор потрепал меня по макушке.
— Малыш, где у мамы заначка с письмами?
Я привел их к деревянной шкатулочке, которую мама привезла из Белоруссии; там письма и хранились. Чика больше интересовали марки, да какая бумага, да почерк Мордехая, но доктор, кое-как наскребая из памяти обрывки русского (он родился в Киеве), принялся читать письма.
— Да он поэт, Чик.
Он хотел зачитать вслух, но Чик его оборвал.
— Лучше про себя, док.
— Ты что, псих? Поэзия принадлежит всем.
— Но письма-то принадлежат Фейгеле.
Марки все были разные. Коричневый белорусский орел; татарские князья и короли; Сталин, похожий на моржа, отец народа. Доктор достал из саквояжа ножницы. Хотел срезать некоторые марки, но Чик велел ножницы убрать. Он не мог никому позволить надругаться над маминой собственностью.
— Сдаюсь, — сказал доктор, и мы с Чиком пошли в магазин канцтоваров, где сообща выбрали голубой конверт и блокнот с «русской» бумагой.
Затем мы направились в «Суровые орлы», разыскали там одного человека и посулили масло, яйца и колумбийский кофе в обмен на русские марки из его семейного альбома.
Чик попробовал приладиться к манере письма Мордехая. Казалось, время вокруг него и будущего письма спеклось в густой ком. Доктор же позабросил жену, детей, любовниц, всех прочих пациентов, включая Меира Лански, и засел за сочинение могилевского письма, сварганенного в Бронксе. Я заваривал черный чай и кормил их кофейным тортом из «Суровых орлов».
На то, чтобы почерком Мордехая написать по-русски «Дорогая Фейгеле» и приступить к первому абзацу, у Чика ушел час. Надо было как-нибудь аккуратно обойти войну: Чик не хотел перегружать письмо всякими ужасами.
— Только вот приходится немного голодать, — вполне грамотно заключил он и подписался: «Мордехай».
Он надписал конверт, я наклеил марки, и мы заснули в гостиной каждый в своем кресле.
Сон мой прервал стук в дверь. Я встал, побрел, спотыкаясь, открывать. На пороге стоял почтмейстер в шлепанцах и с письмом в руке. Он был до крайности возбужден.
— Джентльмены, оно пришло, прямо как снег на голову свалилось!
Чик предложил ему нашего знаменитого кофейного торта с крошками горького шоколада.
— Вкусно, — похвалил он.
Никто не поблагодарил его за письмо — в мятом белом конверте, без единой марки. Почтмейстер ушел. Чик разорвал наше письмо, и мы пошли будить маму и вручать ей настоящее письмо из Могилева.
Она вынырнула из кровати прямо в ночной рубашке — ну чисто русалка (я русалок в глаза не видел, но, скорее всего, они выглядят именно так). Мама была полностью поглощена письмом, однако принялась за чтение не раньше чем заварила нам чай. Доктор был потрясен произошедшей с ней метаморфозой. Щеки Фейгеле вновь порозовели. Она скрылась в спальне и притворила дверь.
— Дивное создание… Тут и ангелы позавидуют, — сказал доктор.
Мы сиротливо ждали маминого возвращения. Зачитывать нам письмо Мордехая она не стала.
— Он по-прежнему учитель, — коротко пересказала она. — Но без школы. Бомбы упали.
Доктор вернулся к своей практике. Чик на время уехал из города по делам. Из Майами вернулся отец, сияющий киношным загаром, однако до Фейгеле ему было далеко — она вся светилась. Он вновь патрулировал улицы в своей каске. Я так и видел, как он во время затемнения ходит и высматривает предательские квадратики света. Бедный сержант Сэм, который так и не сумел покорить блистательную смуглую даму.
Бемби
После того как мама получила весточку от Мордехая, она снова вспомнила обо мне.
— Малыш, какой же ты худенький.
Она очнулась от беспамятства и поняла, что вот уже месяц не ходила по магазинам. Все покупки совершал я. Расплачивался с мясником из маминого кошелька, считал на пальцах, научился заправски торговаться. Я по-прежнему не умел писать, не умел делить — ни в уме, ни столбиком. Из-за войны мне грозило остаться неучем, и смуглая дама взялась за мое образование. Не могут в Бронксе обеспечить детям садик — она сама его откроет.
Мы учили друг друга письму. В вечерней школе она была лучшей в классе, мечтала стать ученой, как мадам Кюри. У нее сохранился зачитанный до дыр экземпляр «Бемби», подаренный однокашниками к свадьбе. Эта книга стала нашей отрадой. Углубляясь в лес, населенный говорящими зверями и болтливыми птахами, мы забывали о Бронксе, и Фейгеле понемногу осваивалась в колючих дебрях английской речи, подзабытой со времен учебы.
Каждое слово мы рассматривали, пробовали на язык, пока наконец оно не открывало нам свою тайну. Слова плыли по строкам, как корабли по белу морю, и лишь пустившись, по примеру морского капитана, по воле волн, можно было овладеть наукой чтения. С неделю мы плавали на первой странице, руководствуясь компасом (словарем, найденным мной в помойном баке), только компас этот был той еще штучкой — заковыристой, почти как «Бемби», и его тоже приходилось расшифровывать. А потом книга нас увлекла, мы читали и плакали, смакуя, как нектар, историю об олененке и его маме, то бишь о Фейгеле и обо мне.
Когда маму Бемби убили охотники, которых звери называли «Он», мы с Фейгеле целый месяц не прикасались к книге. Не могли читать дальше, даже с компасом. Как-то раз папа застал нас в слезах.
— Ненормальные, — сказал он. — Только ненормальные верят в то, что написано в книгах.
Папа читать не любил. Не понимал, как можно переживать из-за людей, которые существуют только на бумаге. А нам Бемби и его мама были дороже наших собственных плоти и крови. По завершении траура мы вернулись к чтению, но погружались в слова осторожно: нам, начинающим, много потрясений сразу было не снести. Мы делали необходимое по дому — ради сержанта Сэма, но душой мы были с Бемби. При этом я, как ни жестоко, не видел никакого сходства между отцами — моим собственным и Бемби, старым Князем леса, который держался наособицу, но своего олененка издали обожал. Сэм, с его каской, нашивкой, военной выправкой, скорее походил на одного из тех охотников, что стреляли в лесных зверюшек и сажали их на цепь. Я воспринимал отца исключительно как человека с ружьем.
