Мы ходили к Дарси в «Гробницу». Это было манхэттенское исправительное учреждение для особо опасных преступников. Куда ни глянь — одни бандюги. «Гробница» походила на огромный, заброшенный буксир, затонувший на суше. Окон там я не видел, но даже если бы они и были, Дарси все равно недоставало бы чудесного зимнего света, струящегося перед закатом с крыш Конкорса. У него была отдельная камера, с креслом, радио и небольшим электрическим кофейником — все это, как сказал Дарси, входило в стандартный набор для «политических заключенных». Мама испекла для него русский кофейный тортик, и стоматолог, закрыв глаза, смаковал горький шоколад.
— Волшебно, — сказал он, и я чуть не заплакал, видя, что Дарси, самый элегантный человек в Бронксе, теперь вынужден носить ветхую серую робу, как рецидивист.
И ему уже было не позвать своего портного, «Фьюермана и Маркса», чтобы заказать ему арестантскую одежду по мерке. И не подровнять здесь, в камере, усы; все лицо у него заросло серебристой щетиной. И все же русский торт его приободрил.
Он заглянул Фейгеле в глаза:
— Лайонс продолжает тебе платить? Хоть игр пока нет, за тобой сохраняется прежняя ставка.
Но какие тут выплаты? Активы Дарси, явные и неявные, исчезли вместе с сотней обувных коробок и стоматологическим креслом.
— Обожаю вас, — сказал он и пожал мне руку, а Фейгеле улыбнулся; в зубах его застряли шоколадные крошки.
— Малыш, — сказал он, — я пошлю тебя в юридический институт… Нам нужен такой адвокат, как ты. Президент от нас отвернулся. Ради этого парня из Белого дома я пятнадцать лет сворачивал людям шеи. Когда он пробивался в губернаторы, мы подтасовывали для него голоса. Мистер Фрэнк не выиграл бы без Сиракуз — раз так, вот вам Сиракузы, в бочонке с кровью… Малыш, ты пойдешь учиться на адвоката?
— Обещаю.
— Тогда все в порядке, — сказал Дарси. — Теперь, когда я знаю, что у нас есть будущее, я могу спать спокойно.
Но будущего у стоматолога не оказалось. Он умер от инфаркта в своей камере. Ему был сорок один год, как и Тому Дьюи. Мистер Лайонс создал фонд — собрать деньги ему на похороны. Дарси хотел лежать рядом с Германом Мелвиллом на бронкском кладбище «Вудлон». Мистер Лайонс всколыхнулся. Кто такой этот Мелвилл?
— Мистер Лайонс, — сказал я, — наверное, это как-то связано с Чеховым. Дарси любил Чехова.
— А кто такой Чехов?
— Писатель.
— Что ж ты молчал?
И он поискал Германа Мелвилла в бронкском альманахе. Так мы узнали, что Мелвилл сочинял рассказы про море, сам тоже был моряком и жил с каннибалами на Таити. Альманах сообщал: «Его основное произведение, „Моби Дик, или Белый кит“, при жизни автора не пользовалось популярностью у читателей». В тридцать шесть он напрочь забросил сочинительство, отрастил бороду, и его все забыли. «Герман покоится вдали от миазмов Манхэттена, на благоухающем цветами кладбище „Вудлон“».
Мистер Лайонс похоронил Дарси так близко к Герману Мелвиллу, как только смог. Кладбище заполнил народ. Я-то сидел на взгорке, а вот Дарси с его пятачка точно не было видно могилу Мелвилла. Политиков на похороны явился целый взвод. Был и Начальник Флинн со свитой. Он все время сморкался в ужасно большой — я и не знал, что такие бывают, — носовой платок.
— Трагедия, — сказал он. — Один из лучших наших сынов.
Мама в вуали сидела на том взгорке среди прочих «вдов» Дарси. Она не плакала, но явно очень переживала. Благодаря Дарси она не сидела в замкнутом иммигрантском мирке, а осваивала английский, играла в карты, познакомилась с президентом Бронкса и другими важными шишками.
Не видно было ни священников, ни раввинов. Дарси числился протестантом, может, потому-то Начальник Флинн так легко им пожертвовал. Протестанты в Бронксе были как бы в черном списке. ФДР тоже был протестантом, но ему этим глаза не кололи, потому что он был из Гайд-парка, а там все протестанты. И все же ему, не то что мистеру Лайонсу, никогда бы не стать президентом Бронкса…
В толпе скорбящих я заметил человека в коричневом котелке, он показался мне знакомым. За последние полгода усы его потемнели, зато туфли были без единого пятнышка. Это был дядя Чик, маляр, который после «Суровых орлов» взлетел высоко, вошел в дело с одним из подручных Меира Лански и теперь распоряжался подрядами на покраску жилых домов, больниц и приходских школ.
— Фейгеле, — сказал он, — ты меня простила?
Лицо Фейгеле под вуалью было непроницаемым.
— Мистер Эйзенштадт, — сказала она, — в заляпанных башмаках вы мне больше нравились.
— Странно. Мне казалось, что наоборот.
— Что вы здесь делаете? Преследуете нас с сыном даже на кладбище?
— Нет. Отдаю дань уважения покойнику.
— Дарси тебя ненавидел. Его живодеры отправили тебя на больничную койку… ты до сих пор не поправился.
— Он был настоящим бойцом. На его месте я поступил бы точно так же.
— В смысле?
— Он любил тебя.
— Ну да, как же, — ответила Фейгеле. — Он из борделя не вылезал.
— Он любил тебя. Ты единственная, на ком бы он женился.
— Откуда ты знаешь?
— Он мне сам сказал. Признался. Потому-то ему и пришлось проломить мне голову.
— Поди вас, мужчин, пойми.
Мама пальчиком приподняла вуаль. Здесь, на этом благоухающем цветами кладбище, на холме, на котором Дарси упокоился бок о бок с Германом Мелвиллом, автором «Белого кита», смуглая дама чувствовала себя неуютно.
— Как поживает твоя женушка?
— Мы разъехались, — сообщил Чики.
Я застрекотал Фейгеле на ухо: если собираешься в «Уильям Говард Тафт», не ссорься с Маршей Эйзенштадт, ведь она лет через семь-восемь точно пробьется в завучи.
— Маляр, — сказала мама, — не бросай своих детей.
И уплыла от Чика, и я вместе с ней.
Через неделю после похорон мистер Лайонс стал подкатывать к маме. Заявился с целой плантацией роз — еле-еле сам за ними виднелся. Звал маму открыть собственный игорный клуб в «Конкорс-плаза».
— Флинн дал добро. Он в тебе заинтересован. Сказал: «Фейгеле должна плыть с нами в одной лодке. И пусть берет с собой на борт того лишайного паренька».
— Малыш уже давно не лишайный. Вы не заметили, мистер Лайонс? И зачем вы лижете зад тому, кто приговорил Дарси к смерти?
— Боже упаси, — воскликнул мистер Лайонс. — Стоматолог умер от сердечной недостаточности.
— Скорее, от разрыва сердца. Он был политическим заключенным.
— Фейгеле, в этом году выборы. ФДР не мог допустить скандала в Бронксе. Пришлось бросить Дьюи косточку. У Флинна были связаны руки.
— Косточку? Тогда сам сдавай карты Флинну и прочим начальникам, у которых связаны руки.
