Невысокая дверь вынуждала сгибаться в поклоне каждого входящего, но, оказавшись в темнице, Гийом де Ногаре продолжал сутулиться. Внутренняя боль не позволяла распрямить спину второму, после короля, человеку. Только глаза, налитые кровью, источавшие одновременно ненависть и любопытство, говорили, что это живой человек, а не призрак. Он внимательно посмотрел на узника своим пронизывающим взором, и в кроваво-красных глазах возникло новое чувство – разочарование.
Равнодушие обитателя темницы весьма расстроило вошедшего; Гийом де Ногаре предпочитал, чтобы этот несчастный человек принялся молить о пощаде, или, на худой конец, набросился на него с кулаками.
Великий магистр только мельком посмотрел на вошедшего. Затем он отвел глаза в сторону, не проронив ни слова.
– Узнал ли ты меня, Жак де Моле? – засомневался королевский советник.
– Конечно. Хотя ты, Гийом де Ногаре, и пытаешься, завернувшись в одежды, сохранить инкогнито.
– Рад, что тебе не изменила память и разум также. С безумцем не хотелось бы вести беседу, – советник короля действительно обрадовался, что его заклятый враг находился в добром здравии и недавние опасения не подтвердились.
– Понимаю, ты и далее желаешь причинять боль человеку, который чувствует ее и телом, и душой, – читал мысли вошедшего Жак де Моле.
– Ты видишь то, что не дано другим, – прошипел Гийом де Ногаре. – Но даже ты не знаешь, почему погиб орден Храма. Ведь в то, что рыцари Храма поклонялись какому-то Бафомету, не верим ни я, ни ты.
– Все просто: королю понадобились деньги, которые мы собирали с единственной целью: отнять у неверных Гроб Господень.
– Денег королю всегда недоставало, и могущество ордена Храма его раздражало, – гость скривил губы в подобие улыбки, – но у Филиппа не хватило бы мужества и ума начать такое дело и довести его до конца. Знай, магистр, это я, Гийом де Ногаре, погубил орден!
– За что? – спросил Великий магистр. – Ты никогда не отличался сребролюбием.
– Ваши сокровища ни при чем. Тамплиеры надежно укрыли большую часть казны, и я не прилагал много усилий для ее поиска, – признался хранитель королевской печати. – Все дело в прошлом… Несправедливость, которую претерпел твой орден, – только расплата за другую несправедливость. Мои духовные братья были богатыми и могущественными, но не это являлось их главным достоинством. Мы искренне верили в Бога, и Он помогал нам. Наша вера была истинной, она исходила из тех времен, когда Спаситель пришел на землю. «Добрые люди» – так звали нас даже те, которые не разделяли наши воззрения. Наши братья были примером духовной чистоты и благочестия.
– Понятно, – догадался Великий магистр. – Твои предки были еретиками. Уж коль ты родом из Лангедока, то яд, которым ты брызжешь мне в лицо, достался Гийому де Ногаре в наследство от катаров.
– Ты лжешь, магистр, мои предки были Добрыми людьми, а то, что ты называешь ядом, вовсе не от них, а от твоей церкви, приказавшей сжечь на костре моего деда и семь его ближайших родственников. Мы не убивали даже курицу или утку, а Папа Римский отрядил против нас крестовый поход, словно против сарацин, захвативших Гроб Господень. – Кроваво-красные глаза вспыхнули огнем мстительного удовлетворения. – Папа Римский также получил свое, но он не полностью осмыслил свое падения. Теперь Великий понтифик только игрушка в руках французского короля. Весь христианский мир отвернется от такого пастыря. То моя великая месть за погибших братьев! За Лангедок, Прованс и Монсегюр!
– Разве катары столь невинны, как утверждаешь ты? Разве они не призывали к самоубийству, дабы скорее покинуть грешный мир. Взрослые, обладающие разумом, «Добрые люди» могли лишать себя жизни, дарованной Господом, коль страстно желали оказаться в аду. То был их выбор… Но они убивали собственных детей: младенцев отлучали от материнской груди, и они умирали голодной смертью; отрокам, побольше возрастом, перерезали вены, иных бросали в горячие ванны, другим давали питье с истолченным стеклом, к прочим применяли удушение…
– …а еще ты конечно же слышал, что катары (как называют нас римские христиане) поклонялись черному коту и целовали его в… (противно даже произносить вслух измышления врагов). Зачем ты повторяешь чужую ложь? – Глаза Гийома де Ногаре зажглись кровавой ненавистью. – Однажды мне надоело ее слушать и я решил устроить так, чтобы о римских христианах стали говорить куда более страшные вещи. Разве твои братья, Великий магистр, не признались в самых ужасных поступках, которые могли совершить только слуги дьявола. Если пожелаешь, завтра они признаются, что на обед поедали невинных младенцев. Теперь тамплиеры дружно утверждают, что целовали друг друга туда, куда катары целовали Люцифера, который являлся к ним в образе черного кота. Христиане-тамплиеры на своей плоти испытали, как можно опорочить и уничтожить всех и все.
– Разве катары не избивали священников, не убоявшихся служить мессу в Лангедоке и Провансе – где находилось более всего еретиков? Разве не горели в Тулузе церкви, иконы и кресты…
– Горели… только после того, как на кострах начали сжигать Добрых людей. До тех пор мы покорно терпели окружающий мир, хотя и не признавали ни римских священников, ни пышные обряды, ни икон, ни креста… Разве это возможно? Господа, Создателя мира пригвоздить к кресту?! Разве Господь мог позволить так издеваться над Собой людям?!
– Вы извратили учение Господа и мечтали заполнить ересью весь мир. И ты осмеливаешься утверждать, что катары лучше нас, христиан? – возмутился узник. – Вы обвиняли наших священников в стяжательстве, а ваших «Совершенных» «Добрые люди» были обязаны обеспечивать всем необходимым. При встречи с «Совершенным» каждый человек должен трижды падать ниц, словно перед Богом. Разве это не язычество?
– Нет. Каждый по своему имеет право поклоняться Господу. И за различия нельзя сжигать на кострах и объявлять крестовые походы на единокровный народ, словно против сарацин или язычников.
– Может быть, вина твоих соотечественников была искажена. Я не судья, и палачом катар не был, – как добрый христианин, Жак де Моле перестал искать чужие прегрешенья. – Я не участвовал в Альбигойском походе и никогда не поднимал меч на христианина, пусть даже заблудшего. Когда казнили твоих предков, Гийом де Ногаре, рыцари Храма защищали святые места; охраняли пилигримов, шедших поклониться земле, которая видела Иисуса Христа. Давно истлели кости тех, кто защищал Монсегюр, и тех, кто брал эту неприступную крепость. Но почему ты вспомнил об обидах, которые давно обратились в прах и поросли травою?
– Все было давно, – согласился Гийом де Ногаре, – однако невинно пролитая кровь не была оплачена. Теперь пришла пора рассчитаться. Так решил я!
– Несчастный человек! – воскликнул Жак де Моле. – Ты живешь только местью, и она съедает тебя самого. Тлен уже добрался до твоего тела, но еще ранее ты обрек свою душу на вечные муки. Только Господь может судить живых и мертвых!
– Меня жалеет человек, который ждет мучительной смерти, – ухмыльнулся Гийом де Ногаре. – Уж не надеешься ли ты своей проповедью отвратить меня от заслуженного возмездия?
