– Я и сейчас не верю, – суровым голосом, не предвещавшим ничего хорошего, произнес король Арагона.
– Но ведь суд признал тамплиеров виновными во всех преступлениях, о которых я сообщил… – растерянно промолвил Эскиус де Флуарак, предчувствуя недоброе.
– Доблестных тамплиеров погубили не собственные грехи, а жадность и зависть Филиппа Красноносого да подлость таких, как ты. Мне больше известно о твоих стараниях, чем ты думаешь… И пока я король Арагона, убийцы славного ордена не будут чувствовать себя вольготно на моих землях.
– Я взываю к справедливости! – взмолился француз, озаботившийся уже не деньгами, но собственным спасением. – Ведь недаром подданные называют Ваше Величество Справедливым. Да! Я помогал в расследовании преступлений тамплиеров. Признаю! Но будь и ты снисходительным. Даже рыцари Храма, покаявшиеся в страшных грехах, были помилованы.
– Преступлений не было. Их придумал ты, и теперь твоя изобретательность будет оплачена мной по справедливости.
– Вспомни, сколько важных сведений я приносил тебе! Сир был доволен мной и щедро платил. Разве в отношении тамплиеров я не выполнил свою работу? Хороша она или плоха, но помогает даже королям выживать в этом жестоком мире.
– Я платил, пока ты помогал бороться с моими врагами, помогал расстраивать их козни. Но теперь ты помог уничтожить не только моих друзей. Ты погубил людей, оставивших мирскую жизнь для служения Богу и для борьбы с неверными. Ты оклеветал слуг Божьих. За это отплачу тебе не только я, но и великий орден Храма. Ты получишь все, что заслужил трудами своими неправедными.
– Орден Храма распущен, его не существует… – пытался спорить Эскиус де Флуарак.
– Ты ошибаешься, ничтожный человек, орден Храма будет существовать вечно, а ты обратишься в ничто раньше, чем солнце сменится луной, – король обратился к страже и указал на сребролюбивого шпиона: – Повесить его!
– Как?! – возмутился Эскиус де Флуарак. – Повесить меня, рыцаря, без суда. В чем мое преступление?
– Снимите с него рыцарские шпоры и повесьте как можно скорее, чтобы не позорил благородное сословие своим существованием.
Действие проклятия, которого не было
После казни Великого магистра Филипп Красивый начал болеть. Усталость, слабость постоянно донимали его, хотя король не поднимал ничего тяжелее ложки за обедом. Впрочем, и ей монарх пользовался все реже и реже – аппетит покинул его. Лицо приобрело бледный вид. Многочисленные лекари не могли найти ни причины хвори, ни ее названия.
Даже изобретательный Ангерран де Мариньи не мог вернуть былую жизнерадостность королю. А советник старался изо всех сил: после смерти Гийома де Ногаре он поднялся на вершину могущества, а оно целиком зависело от продолжительности жизни монарха. Ангерран де Мариньи выполнил и последний приказ короля, связанный с его заклятым врагом. Спустя несколько месяцев после того, как потухли костры на Еврейском острове, он принес Филиппу глиняный горшок и объявил:
– Здесь находится то, что новоявленные язычники выдают за прах Жака де Моле. Они поклонялись этому, словно мощам святых мучеников.
На горшке висела золотая рыцарская шпора, перстень с рубином, серебряные и золотые монеты – продырявленные и нанизанные на прочную нить. Филипп долго смотрел на собственное изображение на ливре, потом на втором – в глазу короля на каждой из монет зияла дыра, через которую и была пропущена нить.
– Это принесенные жертвы тех, кто поклонялся горшку.
– Я понял, – произнес Филипп и добавил: – Жертвователи весьма щедры. Такое ощущение, что горшок сильно помог им.
Советник подумал то же самое, но предпочел промолчать.
– Развей то, что находится в горшке, по реке, раскроши на мелкие куски сосуд и брось в реку. И постарайся совершить все это при большом скоплении народа.
– А что делать с дарами язычников? – спросил Ангерран де Мариньи.
– Мне они не нужны, – отказался от ценных вещей всегда нуждавшийся в деньгах король. – Надеюсь, золоту и серебру ты найдешь применение.
Филиппу стало лучше после того, как Ангерран де Мариньи расправился с мнимым или настоящим прахом Великого магистра. Король объявил, что на следующий день отправится на охоту. Казалось, чудо, которого долгое время безуспешно пытались добиться придворные лекари, произошло само собой.
Наутро Филипп Красивый приказал подать обильный завтрак, и, к радости первого советника, почти весь съел. Он попытался без посторонней помощи взобраться на лошадь, и лишь когда конюший увидел, что действие может потерпеть фиаско, слегка поддержал упорно карабкавшегося на скакуна монарха. И вот король во главе толпы баронов направился в ближайший лес.
Загонщики прекрасно знали свое дело. Не успела кавалькада проскакать первые кустики, как прямо перед копытами лошадей выскочили два зайца. Никто не погнался ни за одним. Все бароны ждали действий короля. А он, к удивлению и досаде охотников, не спешил. Королю внезапно стало не до азартного мероприятия.
Слабеющей рукой Филипп остановил коня. Заподозрив неладное, Ангерран де Мариньи поспешил к своему благодетелю, но не успел. Повелитель Франции завалился набок и начал медленно сползать с коня. Советник лишь смог подставить ладонь под приближающуюся к земле голову властителя.
Лекарь привел в чувство Филиппа, внимательно ощупал все части его тела и произнес:
– Переломов нет.
Совершенно здоровый (по мнению врача) Филипп Красивый почему-то подняться не смог. Его погрузили в простую телегу, на которой предполагалось вести охотничью добычу, и кавалькада направилась обратно к Парижу. Лица баронов были печальны: то ли от того, что короля сразил внезапный приступ неведомой болезни, то ли от того, что охота не удалась.
Двадцать четыре дня король провел, не вставая с постели; он мог лишь слабо шевелить пальцами рук, ног, да медленно поворачивать голову. Временами из когда-то красивых глаз короля текли слезы, немые свидетели его мучений и переживаний. Речь его была бессвязной, отрывистые мычащие звуки мог понимать только Ангерран де Мариньи. Советник вызывал сыновей Филиппа, когда тот желал их видеть, приказывал готовить нужные яства – в общем, был для короля всем, в том числе и кормилицей. Впрочем, ел Филипп меньше младенца. На глазах самый красивый из королей преображался в тощего, морщинистого, изможденного старика.
На двадцать пятый день Филипп попытался встать – к удивлению окружающих и радости первого советника. Ему почти удалось сесть с помощью Ангеррана де Мариньи, но в последний момент лицо монарха искривила гримаса человека, который претерпевает страшную боль.
– Нашему сиру плохо! – закричал советник, державший в руках короля. – Лекаря сюда!
Прибежавший врач сказал, что будет лучше, если сир примет лежачее положение. Ангерран ослабил руки, но король не смог лечь. Он застыл в сидячем положении, словно памятник, ноги и руки короля холодели, и только лицо продолжало жить, изображая новые и новые ужасные гримасы. Наконец, его губы вытянулись вперед, и Филипп выдавил фразу:
