– Эрсанда, девочка моя, – выдавил из себя Герен, сглотнув ком, ставший в горле, – ты должна понять… Это война. И Робер погиб на этой войне.
– Погиб?… – протянула Эрсанда, и глаза ее остановились на лице Герена, словно она надеялась, что он обернет это в шутку, в розыгрыш… Но разве так играют с сердцем, которое в свои двенадцать лет уже любит?…
– Не может быть, папа… Мой Робер… Он погиб?!
Отец молчал. Взгляд лежал на окнах дворца, но был слеп. Наконец она увидела его глаза. Печальные, любимые, такие родные глаза… А рука – тяжелая, грубая – легла на голову, провела по волосам.
– Прости, дочка. Мы не уберегли его.
– Его убили мусульмане?…
– Сразила стрела. Прямо рядом с сердцем. Я сам видел. Он подставил свою грудь, спасая Бильжо, и умер у него на руках.
Эрсанда опустила голову. Но не заплакала. И вдруг почувствовала, как защемило сердце, как стукнуло оно раз-другой, а потом утихло, словно угомонилось навсегда. И вспомнила тут она: говорили в монастыре, что так бывает. Свалится на человека горе, а он только лицом белеет да зубы сжимает, и морщины режут лоб. Молчит – ни слова, будто и не касается его. Но потом, когда остается один, вдруг со всей ясностью, с ужасом доходит до него смысл того, что произошло, и перед глазами, как живой, встает тот, кого уже не вернуть, как ни молись, как ни кричи и ни бейся лбом об стену. И тогда начинается то, что называют выражением горя: плач. Горький, неуемный, который никто не в силах остановить.
Так и доехали они до дворца. Ссадил отец дочь с лошади, потом спешился сам. Она прижалась к нему, обвила руками самого дорогого для нее человека на свете. Ветер трепал волосы отца и дочери, забирался под одежду, но оба не чувствовали прохлады, поглощенные горькими думами, растворившись друг в друге.
Не поднимая глаз, Эрсанда глухо произнесла:
– Я пойду в сад, к берегу… Там тихо… Мне нужно побыть одной.
И пошла – медленно, опустив голову; и походка ее уже дышала грацией – тем, что пришло на смену детству.
Герен и Бильжо молча глядели ей вслед.
– Она выросла, я и не заметил, – произнес Герен. – Стала красавицей.
– Пошли кого-нибудь за ней, отец. В таком возрасте рассудок слаб. Не случилось бы беды, ведь к воде пошла. Пусть проследит кто, оставаясь незамеченным.
Герен кивнул. А Эрсанда, оставшись одна, упав на траву, забилась, залилась горючими слезами. Потом зарыдала, да так, что та, кого послали, хотела уж было броситься к ней, но не посмела, имея на этот счет строгие указания отца. Словом, вышло так, как говорили. Сейчас это называется запоздалой реакцией на шок, тогда объяснения этому не знали.
Текли минуты, складываясь в часы, а Эрсанда все плакала. Первая любовь… Кому не известно, что это такое? Боль, впервые причиненная юному сердцу, всегда кажется непереносимой, страшнее ее нет. Мир рушится в глазах, ничто вокруг не мило, и кажется, будто часть тебя самой ушла туда, в могилу, к тому, которого любила, без которого жизни своей не мыслила. И хочется рвануться, побежать, увидеть своими глазами, а потом кричать всему свету, что это неправда, этого не может быть! Кто-то придумал это для того, чтобы сделать тебе больно, нанести рану в сердце, а потом любоваться, как долго она не заживает…
Но сгустились вскоре сумерки, и наступил вечер. Повернулась Эрсанда и направилась неторопливо во дворец. К отцу. Один он у нее теперь остался, и никого она уже больше не полюбит, кроме него. И жизнь свою отныне она посвятит ему одному.
Так думала юная воспитанница монастыря, судорожно вздыхая и поднимаясь по лестнице к апартаментам короля, к дверям, за которыми жил ее отец, и еще к тем, которые помнят ее безоблачное детство.
Герен уже шел ей навстречу, не шел – бежал! Побежала и она, бросилась ему в объятия, зарыдала.
– Отец! Я так люблю тебя! Больше всех на свете! И никого мне не надо, кроме тебя. Милый мой отец!..
Герен опустил голову и заплакал.
Глава 17. Проделки похотливой южанки
Вернувшись, Филипп сразу же приступил к делам. После смерти Изабеллы он, пользуясь правами своего сына, завладел богатыми провинциями Артуа, Вермандуа и Амьен. Это было приданое супруги. Начал он с захвата крепостей и тотчас же установил контроль над пунктом сбора дорожной пошлины, где из леса выходила дорога – торговый путь между Фландрией и Парижским бассейном. А организовав там заставу, немедля поднял тарифы дорожных сборов.
Гибель в крестовом походе множества правителей княжеств тоже принесла свои выгоды. Погибли три брата – графы Шампанские – и властитель Фландрии Филипп Эльзасский, не оставивший наследников. Его жена Елизавета, как мы помним, была бесплодной. По той же дорожке пошла и ее сестра Элеонора, ставшая графиней де Вермандуа шесть лет назад. Смерть графа Эльзасского, согласно Бовесскому договору, дала возможность королю наследовать часть его земель. Ничего не поделаешь, слабые княжества не могли противостоять сильному монарху. А когда они лишились своего главы, то их и вовсе легко было прибрать к рукам, имея хоть малейшие права на эти земли. А права эти – сюзеренитет над этими фьефами. И Филипп знал, что ему делать: сажать туда своих людей баронами, виконтами, графами. А еще через некоторое время, после смерти Элеоноры, он и вовсе заберет себе навсегда обширное и богатое графство Вермандуа.
Что касается его ставленников, то их хватало: он привез с собой из крестового похода целую команду людей, всецело преданных ему, великолепных бойцов. Это Бартелеми де Море, шевалье де Вермандуа, Гильом де Бар, Матье де Монморанси. Здесь же те, кто остался от Людовика, и их сыновья: известный уже нам финансист-тамплиер брат Эмар, придворный аристократ постельничий Готье Младший, конюший Робер Клеман и его брат маршал Анри. Помимо этого списка – советник Галлеран, капеллан Кадюрк, Ги де Гарланд, Бернар де Венсан, ну и остальные. Всем этим надежным, умелым, верным людям Филипп раздавал земли и замки. Владельцев новых земель женил на дамах из знатных фамилий. Не забыл король и про церковь, свою, дворцовую. Туда он определил молодого, образованного священника Андрэ, обучавшегося при дворе графа Шампанского, и Вильгельма, приехавшего из Бретани учиться в парижской школе.
Что касается его друзей… Думаю, незачем даже говорить об этом. И все же надо сказать, ведь друзья Филиппа – это и наши с тобой друзья, читатель.
Гарт получил пост камерария короля и сенешаля Парижа. Выше должности нет. Перед ним снимали головные уборы, раскланивались, дамы приседали в реверансах и белой завистью завидовали графине Этьенетте. Каждая искала с ней знакомства, предупреждала малейшие ее желания и даже в мыслях не держала проявить непослушание. Этьенетта хоть и была по натуре вовсе незлобной, но если взглянет косо, сжав при этом губы – знай, ты в немилости. Хуже нет опалы у первой статс-дамы. Все равно что у короля. Понятное дело: король ни в чем не отказывает любовнице своего камерария, распоряжавшегося всей жизнью дворца и имевшего привилегии, о которых никто и мечтать не смел. Гарта уважали и боялись; при встрече у иных отнимался язык. Еще бы, ведь он с королем на «ты»! Его сыну Раймону исполнилось десять лет, и его отдали в пажи графу Орлеанскому и его супруге Мелисенде.
