– В «Козлёнке…» многие персонажи узнаваемы, в новом романе – тоже. Вероятно, будут обиды?
– Конечно будут, ведь поначалу «Веселая жизнь» задумывалась как небольшое мемуарное эссе о попытке в 1983 году исключить Владимира Солоухина из партии за цикл «Ненаписанные рассказы» (у меня в романе – «Крамольные рассказы»). Я, как редактор газеты «Московский литератор» и член парткома Московской писательской организации, был вовлечен в ту громкую интригу, многое помню и хотел сохранить этот важный эпизод для истории нашей литературы. Ведь дошло до смешного: молодежь теперь уверена, будто властителем дум тогдашней интеллигенции являлся Довлатов, а он был всего лишь литературным маргиналом. Его эмигрантская и посмертная судьба – совсем другой разговор. Но в те времена, которые я описываю, властителями дум были Солоухин, Распутин, Белов, Чивилихин, Битов, Орлов, Лотман… Однако эссе разрослось сначала в документальную повесть, а потом в мемуарный роман. В конце концов, я решил заменить подлинные имена на вымышленные, так как значительно отошел от реальности, художественно реконструируя и додумывая то, чего не знал или позабыл. Так честнее. Зачем обижать домыслами память реальных людей? Я воспользовался приемом, который Валентин Катаев применил в романе-головоломке «Алмазный мой венец», столь любимом моим поколением. Надеюсь, читатели так же, как мы сорок лет назад, весело помучаются, угадывая мои шифры и иносказания. Конечно, за кого-то из персонажей они огорчатся и даже разозлятся (сами же мои герои в основном пребывают там, где уже нет никаких обид), но литература – это жестокий способ миропознания, а писатель-сатирик обречен на косые взгляды современников, а то и потомков. Вспомните судьбу Булгакова и Зощенко! Многое в моем романе ушло в подтекст и аллюзии. Если когда-нибудь «Веселую жизнь» издадут с комментариями, они могут достичь объема основного текста.
– В одном из интервью Вы сказали: «Мне достаточно прочесть абзац у какого-нибудь прозаика, чтобы понять, писал ли он стихи». Первые Ваши книги были поэтическими. В каком возрасте Вы ощутили потребность обратиться «к суровой прозе»?
– Да, могу повторить: тот, кто сочинял стихи, даже не очень хорошие, пишет прозу словами, тот, кто никогда не сочинял, – предложениями и даже абзацами. Таких авторов мне читать смертельно скучно, сразу откладываю в сторону. Увы, сегодня их большинство. Призыв филологов в литературу кончился катастрофой. Прозу я серьезно начал писать в конце 1970-х, когда вернулся из армии, «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» писались параллельно с книгами стихов – «Время прибытия», «Разговор с другом», «История любви», а потом стихоносные слои души, видимо, истощились. В 1988 году готовилась в «Молодой гвардии» моя пятая книга, я пришел и честно сказал: «Стихи кончились. Отдайте мою бумагу молодым авторам!» Тогда в СССР была «напряженка» с бумагой. Не хватало, ведь тиражи книг в сто тысяч экземпляров были нормой. Заинтересовавшихся этой историей отсылаю к моему эссе «Как я был поэтом». Впрочем, стихи я изредка сочиняю и теперь, бывают рецидивы этой высокой болезни. В 12-й том моего собрания сочинений войдут стихи, как ранние, так и последние, а также статьи и эссе о поэзии и поэтах. Кроме того, каждой из 88 глав романа «Веселая жизнь» я предпослал стихотворный эпиграф, принадлежащий перу некоего Анонима. Но читателям Вашего журнала могу сознаться: автор – я сам, а эти строки – стилизация советских «непроходных» стихов, которые в начале 1980-х в СССР напечатать было невозможно, хотя по рукам они ходили в изобилии. Думаю, некоторые из эпиграфов, особенно эротические четверостишья, звучат и сегодня актуально.
– Вы возглавляли «Литературную газету» на протяжении 16 лет. Насколько это было сложно совмещать с творчеством?
– Я пришел в ЛГ в 2001 году, став ее 33-м редактором (первым был Антон Дельвиг). К концу 1990-х тираж ЛГ упал донельзя. Первые два года было не до прозы и драматургии. Начатый в 2000-м роман «Грибной царь» я сумел закончить только к концу 2004 года. Новую комедию для Театра Сатиры «Хомо эректус» написал лишь в 2005-м. Она, кстати, идет там до сих пор. Потом, когда выработали курс, сформировали команду, на порядок подняли тираж, стало легче. Лет десять я успешно сочетал обязанности главного редактора с творческой работой. Кое-какой свой газетный опыт я вложил в роман «Любовь в эпоху перемен». Главный герой там – редактор еженедельника «Мымра» – «Мир и мы». Кстати, это название рубрики советской «Литературки». Но потом, видимо, из-за возраста, сочетать творчество с редакционной текучкой становилось все труднее, к тому же, обязанность добывать деньги для издания тоже лежала в основном на мне. С протянутой рукой пришлось ходить даже к Путину. Кроме того, в какой-то момент мой консервативно-патриотический курс стал вызывать сильное раздражение влиятельной либеральной, как говаривал Солженицын, «сплотки» во власти. Серьезный конфликт разразился из-за резкого материала о ельцинском центре в Екатеринбурге. Возмущение вызвал прежде всего мой заголовок «Мумификация позора». У людей, контролирующих газету, начались проблемы. Мне предлагали изменить курс ЛГ – я отказывался. В 2016 году впервые за пятнадцать лет я не смог напечатать в редактируемой мною же газете свою статью «Перелетная элита». Стало ясно: надо определяться, и я выбрал, конечно же, литературу, передав газету тем, кто помоложе. Не могу сказать, что я в восторге от того, какой стала ЛГ сегодня, увы, она превращается в газету «приятную во всех отношениях». Это тупиковый путь. По-моему, основное достоинство главного редактора – не бояться ссориться с сильными мира сего. Я не боялся. Боязливый редактор – это как волк-вегетарианец: сам околеет и стаю погубит. Некоторое время назад вышел в свет сборник моих эссе о «странностях» творческой жизни «По ту сторону вдохновения», буквально сметенный с прилавков. Надеюсь, в одном из переизданий я помещу эссе и о том, как был главным редактором ЛГ. Читателей ждут удивительные, не всегда радостные открытия.
– Недавний уход старших товарищей – Ларисы Васильевой (я дружила с ней как раз с 1983 года!), Андрея Дементьева, Евгения Евтушенко очень ощутим. Какими они Вам запомнились?
– Это были большие мастера. Крупные личности. С Дементьевым я дружил много лет, он опубликовал в «Юности» мои первые повести. Незадолго до смерти Андрей Дмитриевич приглашал меня в свою радиопередачу «Виражи времени». После эфира мы долго пили чай и говорили о дутых литературных авторитетах, увенчанных премиями, о его приближающемся 90-летии, о Доме поэзии, который он создал у себя на родине, в Твери. Ничто не предвещало скорого ухода, он был, как всегда, улыбчивый, жизнерадостный. Буквально несколько дней назад я вернулся из Твери с всероссийского семинара молодых поэтов «Зеленый листок», который теперь проводит его вдова Анна Давыдовна. Я помню Аню еще юной сотрудницей отдела писем «Юности» – одной из создательниц знаменитой «Галки Галкиной». А Дом поэзии теперь стоит на улице Андрея Дементьева. Не буду скрывать: переименовать улицу Володарского первым предложил я еще при жизни поэта. Остается добавить: очерк, посвященный памяти моего старшего друга, я назвал «Последний оптимист».
С Ларисой Васильевой я тоже дружил с конца 1970-х. Она, помню, возглавляла очередной «День поэзии», и вдруг властным движением руки остановила меня, молоденького стихотворца, в фойе Дома литераторов: «Ребенок, это ты написал стихи про вдову фронтовика?» – «Я…» – «Будешь прозаиком!» По просьбе Ларисы Николаевны я вел, кажется, четыре ее юбилейные вечера в Доме литераторов с интервалом в пять лет, всякий раз поражаясь тому, насколько неиссякаема ее витальная и творческая энергия. Она успевала все: писать книги, руководить музеем танка Т-34, ввязываться в бесконечные проекты и негоции, куда непременно зазывала меня, а я по возможности уклонялся, стыдясь своей ранней усталости. Васильева же была неутомима, словно подзаряжалась от космоса. Не случайно многие ее последние книги – синтез поэтической и теософской мысли. Умерла она внезапно, прилегла после обеда на часок… Оказалось, навсегда. Мое мемуарное эссе о ней называется «Космическая Лариса».
