Сколько их там было? Пятьдесят? Сто? Может, больше?
Мартен подошел. Даже издали он догадался, что там изображено, но ему хотелось удостовериться и получить печальное подтверждение.
Когда наклонился над снимками, у него закружилась голова и сердце застучало где-то в горле. А в груди застрял огромный кусок льда.
Трупы…
Десятки мертвецов…
Толстые и худые, молодые и старые, мужчины и женщины… Все голые, распростертые на прозекторских столах, такие же безвольные куски мяса, как на прилавке мясника.
Снятые крупным планом, снятые панорамой… Жуткие, мерзкие полуразложившиеся фрагменты – пустая глазница; нижняя половина лица, искаженного гримасой; скрюченная рука, искалеченная артрозом; мужские и женские гениталии; дряблые груди и даже вскрытые животы с торчащими наружу внутренностями; отрезанные конечности, на которых видны куски мяса и хрящей…
Серваса сразу же одолели сомнения, что Домбр сумел сделать все эти фото в одиночку. Слишком уж их было много. Даже если у него был доступ в лабораторию анатомии и в другие зоны медицинского факультета, потребовался бы катаклизм, чтобы запастись таким количеством трупов.
Сервас поспешил выйти из комнаты. Ему не хватало воздуха. Нечем было дышать. Он взглянул на Ковальского. А тот ждал его реакции.
– Мерзость, – только и сказал Сервас.
Шеф группы запер за ним дверь.
– Мы сюда никогда не входили, – сказал он.
Глава 12, где возникает вопрос времени
13 часов 30 минут, 30 мая 1993 года.
– Фамилия, имя.
– Что?
– Фамилия, имя.
– Но у вас все есть…
– Фамилия, имя…
– Домбр, Седрик.
– Возраст.
– Двадцать два года.
– Профессия.
– Э-э… Студент. А что, это нормально, что у вас все кабинеты пусты?
– Студент какого факультета?
– Медицинского, третий курс.
– Место проживания.
– Университетский городок Даниэль-Фуше.
– Город?
– Да черт побери!
– Город…
– Тулуза!
Кроме их голосов, на этаже не раздавалось ни звука, только стрекотала электрическая пишущая машинка. Даже рабочих по перевозке не было видно: в это воскресенье им надо было разгрузить весь транспорт на бульваре д’Амбушюр. На машинке, на столе и на стульях были прикреплены одинаковые бирки: РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ.
– Что это за помещение? Куда подевалась вся мебель?
– Что за помещение? Если ты о себе, то это твой последний этап перед тюремной камерой.
Студент впился в рыжебородого полицейского сощуренными бесцветными глазами.
– Блеф все это, у вас на меня ничего нет. И вы ничего не понимаете.
– Ты, я погляжу, не особенно волнуешься.
Бесцветные глаза парня еще больше сощурились и стали совсем белыми. Левая рука у него была в гипсе. Доберман не удовольствовался тем, что припечатал ему руку зубами, сто кило железной хватки попросту сломали ему лучевую кость.
– А с чего мне волноваться? Мне себя упрекнуть не в чем.
Но голос его говорил совсем о другом: это был голос смертельно напуганного мальчишки.
– Хм-м… Это нормально, когда такие парни, как ты, честные и порядочные студенты, которым не в чем себя упрекнуть, умирают от страха, попав сюда, – сказал Ковальский ласковым и тихим голосом. – Но ты не такой. Тебе это не кажется странным?
– Не кажется. Я веду себя как ни в чем не виноватый человек, совесть у которого спокойна.
Но он снова начал запинаться и говорить так тихо, что Ко пришлось напрячь слух. Вошли Манжен и Сервас с двумя стульями и уселись по бокам от шефа группы.
– Итак, скажи-ка мне, почему ты угрожал офицеру полиции, а потом пытался убежать?
Домбр огляделся, словно мог увидеть что-нибудь новое в пустой комнате.
– У вас нет «Кока-колы»? Может, кофе или еще чего-нибудь попить? Черт, как здесь жарко! Пить очень хочется.
– Почему ты сбежал, Седрик? И почему грозился перерезать себе горло?
Пауза. Домбр заерзал на стуле.
– Я боялся… – сказал он, отвернувшись к окну, но там ничего не было, и смотреть было не на что.
– Боялся чего?
Бесцветные глаза обратились на Ковальского и долго его изучали, потом переместились на Манжена и Серваса.
– Скорее, кого… На факультете есть такие типчики, которые желают мне исключительно добра…
– Это ты о надписях у тебя на дверях и о сперме в почтовом ящике?
У Домбра сделался удивленный вид.
– А… так вы в курсе? Думаю, что и все остальное знаете.
Ко кивнул.
– Это все ерунда. Я ничего такого не делал. Все эта потаскушка. Она меня не выносит за то, что я когда-то сделал ей замечание.
– Какое замечание?
– Да наплевать на нее. А я вот что хочу сказать: когда ваш коллега (он мотнул подбородком в сторону Мартена) принялся орать в подвале и допытываться, где я есть, я подумал, что он пришел перерезать мне глотку, и напугался.
– Я крикнул «это полиция», – заметил Сервас.
– Ну и что? Могли и соврать. У вас голос какой-то не фараонский… э-э-э… не полицейский.
– Так что за замечание? – мягко спросил Ковальский.
– Что?
– Какое замечание ты сделал Амбре Остерман?
Студент прикидывал, отвечать или нет, и явно колебался.
– Я пригласил ее выпить кофе.
– Ну, и?..
– А она рассмеялась мне в лицо.
Сервас заметил, как изменился у парня тон. В голосе вдруг появились нотки отчаяния и бешенства.
– Короче, у тебя ничего не вышло, так?
Домбр пожал плечами.
– Эта шлюха… да ее все студенты перетрахали…
– Ты говоришь о мертвой, давай-ка поуважительнее. И что ты ей на это сказал?
Парень заерзал на стуле.
– Я указал ей на один из трупов на столах и сказал, что… если она еще хоть раз заржет мне в лицо, то кончит вот так…
Ковальский поднял брови и подался вперед.
– А ты отдаешь себе отчет, что это называется смертельной угрозой? Да к тому же и мотив есть…
– Да ёшки-кармашки, это же все треп! Я в жизни никому зла не сделал.
– А фотографии у тебя в комнате, это как прикажешь понимать?
