Такого он не ожидал и предпочел отмолчаться, хотя и с улыбкой.
– Дети есть?
– Дочка, Марго, два годика.
– И ты счастлив в браке, малыш Мартен?
Он промедлил с ответом на долю секунды больше, чем было нужно.
– Ого, какой энтузиазм! А ты знаешь, что вовсе не похож на полицейского? – заявила Карен. – Сколько тебе лет?
Он ответил.
– Ёшкин кот! Мой парень тебя намного старше, а взрослости у него меньше, чем у моего младшего братишки! А почему ты пошел в полицию?
– Это долгая история…
– Расскажи.
– Я так понимаю, вы торопитесь и должны бежать на лекцию…
– Я передумала.
Сервас снова покачал головой, на этот раз отрицательно.
– Сожалею, но это действительно очень долгая история.
Она внимательно взглянула на него и тряхнула головой.
– О’кей, как-нибудь в другой раз…
– Благодарю вас, – сказал он, и Карен поднялась с места.
Задержавшись возле столика, она положила легкую руку ему на плечо.
– Я живу в семнадцатой комнате. Если тебе понадобится еще какая-нибудь информация, я имею в виду…
Он проводил ее глазами, пока девушка шла к выходу, плавно повиливая очаровательной попкой, почти идеально обтянутой джинсами. У самой двери она обернулась и послала ему неотразимую улыбку.
– Всегда готова помочь полиции! – крикнула с порога.
И быстро исчезла.
Глава 14, в которой Сервас идет в кино
«Эскироль», храм седьмого искусства, чуть более просторный и чуть менее грязный, чем обычный порнокинотеатр, зажатый между книжным магазином и входом в жилой дом, предлагал точную программу. В этот последний день мая в афише значились «Молчание» Бергмана, «Жертвоприношение» Андрея Тарковского и «Урок фортепиано» Джейн Кемпион. Настоящий мед для пчелок – любительниц кинематографии.
Пробираясь между студентами, стоящими у входа, Сервас поднял голову и увидел, что «Молчание» начинается через пять минут. Он помнил, какой настоящий эстетический шок испытал, когда впервые смотрел этот фильм. Две сестры, Анна и Эстер, и маленький мальчик Йохан, сын Анны, останавливаются в большом мрачном отеле неизвестного города в чужой стране, которая еще к тому же и находится в состоянии войны. Эстер – разочарованная и измученная болезнью интеллектуалка, Анна – красивая и вызывающе чувственная женщина. Обе сестры были вынуждены остановиться в этом отеле из-за того, что Эстер стало хуже. Она больна и вряд ли когда-нибудь поправится. Йохан знакомится со старым метрдотелем и труппой лилипутов; он сосуществует с миром взрослых, ничего в нем не понимая. Сестры враждуют, ненавидят и презирают друг друга и совершенно не способны друг с другом общаться. По улицам, освещенным тусклым светом, идут танки. Сервас хорошо помнил мир, описанный в «Молчании»: мир одиночества и смерти, в котором невозможно общаться друг с другом, мир безысходного отчаяния.
«Последним средством зачастую становится общение, – думал он, – общение с Богом, с отцом, с женой или с дружком, с начальником или тем типом, которого вы только что выслушали и который придушил-таки свою подружку, но вопит, что невиновен».
Мартен оглядел студентов, толпящихся вокруг, и вдруг почувствовал себя на своей территории: он ведь был одним из них, принадлежал к одной из этих фаланг, толкущихся в темных залах, жадных до новых знакомств и сильных эмоций. Они клялись не иначе как именами Трюффо, Бергмана, Пазолини, Антониони, Вуди Аллена, Копполы и Чимино. Они с наслаждением опускались в тесные кресла, обитые грязным бархатом, и толкали друг друга локтями, когда вертолеты Роберта Дюваля снижались над вьетнамской деревней под музыку «Полета валькирий»
[10], или когда Роберт де Ниро появлялся в преображенном виде в «Таксисте».
Мартен предъявил удостоверение билетерше и спросил, на месте ли Люк Роллен. Она бросила на него опасливый взгляд и указала на маленькую дверь.
– Он в проекционной, но фильм вот-вот начнется.
Сервас открыл створку двери и очутился перед лесенкой, такой же узкой и крутой, как трап на верхнюю полку в железнодорожном купе. Он вскарабкался по ней и протиснулся в крошечную комнатушку, почти целиком занятую круглыми коробками с бобинами и огромным проекционным аппаратом. Прямо в дыру в потолке уходила вентиляционная труба. В воздухе стоял запах перегревшегося аппарата. В полумраке комнаты обозначался темный силуэт, словно зверь, засевший в логове. На Мартена уставились два испуганных покрасневших глаза. Поработаешь с тридцатипятимиллиметровой пленкой, настраивая объектив, да еще если изображение прыгает, – хочешь не хочешь, а испортишь глаза.
– Люк Роллен? – тихо спросил Мартен.
Два глаза моргнули.
– Я из полиции, я хотел бы поговорить с вами об Амбре…
Зверь в логове чуть шевельнулся. В голосе, который ответил, слышалась тревога.
– Я не могу… сеанс начинается…
Сервас плюхнулся на какой-то ящик.
– А вы начинайте, – пробормотал он. – Я подожду.
Сквозь маленькое окошко, выходящее в зал, слышалось, как кто-то прокашлялся, прочищая горло, потом раздалось еще покашливание, два-три коротких смешка, а потом наступила благоговейная тишина, как в крипте, куда молодежь явилась в поисках просветления, чтобы пасть ниц перед великими служителями седьмого искусства. Мартен наблюдал, как работает киномеханик и как пляшут пылинки в луче света от проектора. А внизу, на экране, Йохан, маленький мальчик, произносил первую фразу фильма: «А что это означает?»
Люк Роллен пробрался к нему, согнувшись, как спелеолог в пещере.
– До следующей бобины еще двадцать минут.
И первым полез вниз по крутой лесенке.
* * *
Люк Роллен ухватился за сигарету, как утопающий за спасательный круг. Теперь глаза у него были не только покрасневшие, а еще и на мокром месте.
– Амбра… – проговорил он, – я даже и подумать не мог, что когда-нибудь такая девушка, как она, обратит на меня внимание…
Парень затянулся сигаретой и выбросил ее в сточный желоб. У него за спиной висела афиша: «Скоро: “Заводной апельсин”, история юноши, который больше всего интересовался сверхнасилием и Бетховеном».
– Мы дружили давно, и она знала, какие чувства я к ней питаю, но я никогда, никогда не думал, что это перерастет во что-нибудь иное…
Сервас хранил молчание.
– Тот день, когда она меня поцеловала, был самым счастливым в моей жизни.
Эту фразу Люк Роллен произнес с невольной дрожью в голосе. За долю секунды Сервас вспомнил их первый поцелуй с Александрой. В баре. Вспомнил горьковато-сладкий вкус джин-тоника. Поцелуй получился очень сдержанным, словно Александра зондировала почву. Обмен флюидами был минимален, но зато сразу родилась уверенность, что это не последний раз… А потом мысли его устремились к Марианне, к женщине, которая его любила и предала. Она вкладывала в свои поцелуи столько же пыла и страсти, сколько в любой другой момент акта любви. Их поцелуи были ненасытными и жадными, какими-то чрезмерными и даже алчными.
