Мартен поболтал с Марго, которая прекрасно выглядела: волосы выкрашены в рыжий цвет, щеки разрумянились, словно она только что с мороза. Наверное, так оно и было: сквозь окно за ее спиной виднелся снег, а щечки ее сына, Мартена-Элиаса, щебетавшего у нее на руках, тоже краснели, как сладкие яблочки, и шапочка на нем была шерстяная.
– У тебя всё в порядке, папа? – спросила Марго.
В двадцать семь лет она взяла длительный отпуск, чтобы воспитывать сына, и похоже, это ей удавалось. В глазах у нее появился какой-то новый свет, и все былые демоны теперь, казалось, далеко.
– Хочешь поговорить с Гюставом? – спросил Сервас.
Он оставил их поболтать с глазу на глаз – сводного брата и сводную сестру. К этому словечку «сводный» Мартен тоже никак не мог привыкнуть… А потом снова вернулся на линию и успел услышать, как весело смеется Гюстав.
– Он хорошо выглядит, – сказала Марго, когда мальчик отошел от компьютера.
– У него еще бывают кошмары, – ответил Сервас, стараясь не выдать голосом своей тревоги.
– Это нормально, папа. Но ведь уже меньше, чем раньше, правда?
– Да, намного меньше.
– Он все еще хочет видеть… отца?
– Он ему не отец.
– Ты же хорошо понимаешь, что я хочу сказать.
– Все меньше и меньше. Вот уже целый месяц о нем не упоминал.
– И он теперь гораздо чаще смеется.
Это было верно. Поначалу Гюстав вообще не смеялся. Он почти ничего не говорил, был вялым и безразличным, пока на него не накатывал приступ неистового желания видеть своего «другого» отца. Но теперь это прекратилось. За несколько месяцев произошел огромный прогресс. Гюстав регулярно посещал женщину-психиатра. Постепенно, с ее помощью, они перешли к двум консультациям в неделю, потом к одной, а потом и к одной в две недели.
– Дай ему время, – посоветовала дочь.
* * *
Был час ночи, когда какой-то шум выдернул его из сна. Чей-то приглушенный крик. Одновременно и далекий, и близкий. А потом – тишина. Все его чувства мгновенно обострились: Мартен узнал голос Гюстава… Он отбросил одеяло, сердце его отчаянно колотилось. Прислушался. Но и в квартире, и во всем доме стояла тишина.
И все-таки он был уверен, что слышал какой-то звук. Зажег ночник, сел на постели, потом встал. Девятиметровая спальня вмещала только кровать, стенной шкаф, стул и комод. Эта мебель из «ИКЕА» предназначалась для комнаты, где он будет только спать. Сервас подошел к двери, которую держал всегда открытой. По коридору разливался сероватый туман, который шел из гостиной, дверь в комнату Гюстава была первая справа. В полумраке ее трудно было различить на фоне черной стены, но он точно знал, где она находится. Снова прислушался. Ничего. Тогда почему грудь сдавило, как тисками?
Мартен сделал еще шаг. Задержал руку на ручке двери. Потом повернул ее и открыл дверь. И сразу почувствовал холод. В свете ночника Гюстав сидел в изголовье кровати, и глаза его были широко распахнуты. Вот что за звук он услышал: сыну снова приснился кошмар.
Мальчик даже не заметил, что дверь открылась. Он пристально смотрел прямо перед собой, в противоположную сторону спальни. Сервас хотел подойти, но, повинуясь инстинкту, застыл на месте: что-то его удерживало. Внезапное ощущение чужого присутствия, мрачного и недоброго, и холод пронизывали его до мозга костей. Он повернул голову влево. Медленно. Очень медленно… Словно ни за что не хотел поворачиваться, зная, что сейчас увидит.
– У тебя замерзший вид, Мартен. Ты весь дрожишь, – медленно сказал Юлиан Гиртман
[21].
Не в силах отвести взгляд от высокого силуэта в ногах кровати, Сервас затаил дыхание. Силуэт четко выделялся на фоне сероватого квадрата оконного стекла. Во мраке Мартен не мог точно разглядеть черты лица, но различал сверкающие, как драгоценные камни, глаза и улыбку тонких губ, похожую скорее на рану. Застывшую, неестественную, жестокую улыбку. Ему не понравилось, как Гиртман смотрит на его сына. И не понравилось, что творится с его собственным сердцем: оно словно покрылось ледяной коркой и гнало по всему телу похолодевшую кровь. Он хотел что-то сказать, но не смог: слова застряли в горле. На него накатил приступ тошноты.
А потом Сервас вдруг почувствовал справа от себя еще чье-то чужое присутствие… Он был настолько захвачен появлением Гиртмана, что попросту его не заметил, но ощутил еле уловимое движение воздуха.
Не говоря ни слова, Мартен медленно повернулся в эту сторону окаменевшим телом. И в пространстве между ночным столиком, где горел ночник, стеной и дверью увидел ее… Это была она: Марианна… Она распростерлась в какой-то странной и непостижимой позе. Вместо того чтобы посмотреть на своего сына – их сына, – отвернулась от него и уставилась в стену, почти уткнувшись в нее лбом. В полумраке Сервас различал только ее профиль. Жесткий, застывший, враждебный. Что с ней такое? Почему она отвернулась от Гюстава и не хочет даже взглянуть на него?
Посмотри на него! Это же твой сын!
Мартен вгляделся в мальчика, и его тревога усилилась. В широко открытых глазах ребенка он прочел ужас. Гюстав боялся… Боялся этих двоих… И сразу же в нем взметнулись гнев и протест. Отцовское чувство взяло верх и вернуло ему способность двигаться. Он рванулся к кровати. Гюстав сидел, съежившись и подтянув колени к груди, и Сервас вдруг понял, что не эти двое вызывали у него такой ужас, а то, что находилось в кровати.
Сердце его колотилось, он откинул одеяло – и замер. Десятки змей – черных, серых, полосатых – длинных и блестящих, как судовые канаты на палубе корабля, извивались между простыней и одеялом. В нескольких сантиметрах от ног Гюстава. Мартен закричал.
И проснулся.
Он буквально плавал в поту. Сердце стучало так же отчаянно, как во сне. Сервас сел на постели и попытался отдышаться. Как это часто с ним случалось, сон был настолько реален, что разлившаяся в крови дурнота еще долго его не отпускала.
Он встал, подошел к комнате сына и толкнул дверь. Гюстав спал, засунув в рот большой палец, и его светлые ресницы чуть подрагивали. Сервас побрел в ванную и порылся в шкафчике с лекарствами: к нему снова вернулась боль в коренных зубах. Он направился в кабинет, включил ноутбук, зашел в кухню, чтобы заварить себе пакетик чая, вместе с чаем проглотил обезболивающее и вернулся за письменный стол.
В эту ночь заснуть ему больше не удалось.
* * *
Было 1.13 ночи, и проселочная дорога узкой лентой стелилась в свете фар. Все заливал лунный свет, и полосы тумана тянулись по ущельям, бестелесные, как сны. На фоне темно-серого неба рощи и леса на вершинах холмов вырисовывались как стоящие строем великаны. Присутствие вдоль дороги ферм или центров верховой езды выдавали лишь заборы. Время от времени у обочины в свете фар возникала часовня и снова тонула в темноте.
