Не так-то легко было не замечать такую красоту, обращаясь к ней, и он был уверен, что именно красота устанавливала между Шарлен Эсперандье и остальными особую форму дистанции, и ей приходилось делать двойное усилие, чтобы с ней обращались как с простой смертной.
– Привет, – сказала она.
– Привет.
В их отношениях всегда присутствовала странная смесь неловкости и влечения… И эту двусмысленность никто из них не решался отбросить, поскольку оба знали, что такой шаг будет иметь неисчислимые последствия и для их близких, и для них самих.
Гюстав появился из-за угла дома и побежал к нему через сад, где уже было темно. Он пока не говорил «папа», но такая встреча уже сама по себе согревала сердце. Сервас прижал сына к себе и взъерошил ему волосы, все в снежных хлопьях, которые, однако, сразу таяли и на земле, и на волосах у его мальчика.
– Сад ему на пользу… Ну, как ты? – сказала она, вглядываясь в ссадины и порезы на его лице. – Венсан рассказал мне про вчерашнее.
Она обняла мальчика. Шарлен и Гюстав понимали друг друга, почти как мать и сын. Это она помогала Мартену приручить его в самом начале, когда Гюстав неистово требовал своего другого папу. Когда их обоих каждый день охватывала тревога при мысли, что после операции начнутся осложнения и жизнь Гюстава окажется в опасности. Когда Мартен снова вышел на работу после временного отсутствия. Шарлен привязалась к Гюставу. И никогда не устранялась, если надо было с ним посидеть. Впрочем, она обладала еще одним качеством, которое он отметил с самой первой встречи: глубоко укоренившимся материнским инстинктом, который пересиливал все остальное.
Мартен велел сыну сесть в машину и поблагодарил Шарлен.
– Он хорошо выглядит, – сказала она, понизив голос.
Сервас улыбнулся, словно хотел ободрить ее. Шарлен хорошо, как и он сам, знала, что Гюставу еще далеко до полного выздоровления. Целый год после трансплантации над головой мальчика, как дамоклов меч, висела опасность всяческих осложнений: и со стороны сосудов, и со стороны печени и пищеварения, и страх отторжения имплантата, и хроническая почечная недостаточность, и послеоперационные инфекции (а они наступали в шестидесяти процентах случаев трансплантации печени у детей). Мартен читал статистику. Большинство медицинских бригад сообщали о выживаемости от 80 до 90 % через год после операции. Через 5–10 лет статистика выживаемости падала до 70–80 %. Что же до имплантата, то он приживался в 50–70 % случаев. А это означало, что Гюстав, если выживет, имел один шанс из двух когда-нибудь подвергнуться повторной трансплантации. Иногда Мартен просыпался среди ночи весь в поту, в ужасе от такой мысли.
– Хочешь видеть Флавиана и Меган? – спросила Шарлен, указывая на дом.
– В другой раз.
Она кивнула и скрылась в доме.
* * *
В эту ночь, обложившись подушками, с кучей книг, сваленных рядом на перине, со стаканом воды и таблетками анальгетика на ночном столике, Сервас снова углубился в чтение в круге света от настольной лампы. А за окном тихо падал снег.
Проходили часы, и Мартен все больше позволял Лангу завлечь себя словами. Это было мучительное чтение – пусть кто-то и находил его привлекательным, – особенно в такой час, когда повсюду царила тишина. Он не относил себя к людям впечатлительным: ему доводилось встречать врагов и пострашнее тех, о ком писал романист, вооруженный только своим воображением и текстовым редактором. Но Сервас должен был признать, что Ланг знал свое дело, когда надо было внедрить в мозг читателя чувство нарастающей тревоги и беспокойства.
Яд этих строк действовал медленно, однако настал момент, и Мартен почувствовал себя в ловушке образов и мыслей автора, словно попал в липкую паутину, причем паук оставался невидимым. По ходу чтения у него иногда возникало ощущение, что он ощупью движется по скользким недрам чьей-то мерзкой души. Ибо все, что рассказывал Ланг, и то, как он рассказывал, вызывало отвращение. И дело было не в убийствах, которые он описывал, услужливо подсовывая читателю самые жуткие детали, и не в гнусных мотивах преступлений его персонажей – жадности, ревности, ненависти, мстительности, безумии, неврозах. Дело было в мрачной атмосфере, в голосе автора, который возникал в ночи и нашептывал на ухо, и в конечном, почти постоянном, триумфе зла над добром.
Сервас готов был держать пари, что Ланг писал по ночам, в тишине и одиночестве. Этакая ночная птица… выпускающая на бумагу собственных демонов. Из какого источника черпали силы все его фантазии? Тот, кто создал эту романтическую вселенную, не принадлежал к типу людей, к которому принадлежал Ланг. Он был из другой породы. Из породы безумцев, поэтов и… убийц?
Как и в прошлый раз, вначале Мартен не нашел в тексте ничего нового, что касалось бы расследования. Ничего, кроме медленно, по капле сочащейся тревоги, из-за которой он покрылся гусиной кожей, услышав шаги за дверью в другом конце квартиры. Видимо, кто-то ошибся этажом, потому что через несколько секунд Сервас услышал, как шаги застучали вниз по лестнице.
На втором романе его внимание заострилось, и он почувствовал тот знакомый озноб, который уже испытал двадцать пять лет назад, штудируя «Первопричастницу», и прошлой ночью, читая «Красное божество». Роман назывался «Укусы». Он был из тех книг, что Мартен только что купил: видимо, уже в магазине его привлекло название. И сразу же, на первых строках, у него снова закружилась голова: «Она лежала на полу в неестественной позе, на боку, словно бежала лежа, а потом вдруг внезапно остановилась. Отекшее лицо невозможно было узнать. Но не из-за этого он с отвращением отскочил назад: вокруг нее шевелился клубок змей».
Сервас взглянул на дату публикации: 2010. О чем это говорило? В очередной раз жизнь – точнее, смерть – имитировала роман Эрика Ланга… В очередной раз фантазии автора сошли со страниц его книги и воплотились в реальной жизни.
Сервас продолжил читать, но больше не нашел ни малейшей связи. Отбросив в сторону этот роман, он взялся за следующий. Тоже ничего. Тогда Мартен принялся лихорадочно рыться в куче книг, лежащей перед ним. У них были кричаще яркие обложки, сразу напомнившие ему карманные издания шестидесятых годов.
Протянув руку, он выудил одну и начал читать по диагонали.
Прежде чем капитан перевернул последнюю страницу, прошло не меньше часа. Но он снова ощутил головокружение, и ему показалось, что температура в комнате упала. Роман под названием «Непокоренная» рассказывал историю двадцатилетней девушки, которая завлекала мужчин, приводила их к себе, флиртовала с ними, но отказывала им, когда дело доходило до логического конца. И так было до тех пор, пока ее не изнасиловали и не убили. Главная героиня, очень красивая блондинка, обожала испытывать силу своей привлекательности на разных мужчинах, но не позволяла им входить, по словам автора, «ни в тело, ни в сердце». Серваса посетило знакомое чувство дурноты, и он подумал о другой юной девственнице, которую не насиловали, а просто взяли и убили.
У него перед глазами возникли два человека. Один, к которому они приходили двадцать пять лет тому назад, – высокомерный и надменный, сама спесь… И другой, которого он увидел два дня назад, – сломленный, раздавленный смертью жены… Какое отношение эти двое имели друг к другу? Тогда, давно, он делал заметки для себя, и его поразило, в каком количестве и с какой частотой появлялись слова «смерть», «ночь», «холод», «безумие», «страх». Были и другие повторы, но появлялись они гораздо реже: «вера», «любовь», «случай». В «Первопричастнице» повторялось слово «троица». Может быть, Амбра, Алиса и Эрик Ланг составляли троицу? Тогда что было основой? Губительная злоба? Любовь?
