Сервас дал Лангу время подумать. Что-то в поведении писателя и в его глазах, подернувшихся какой-то темной дымкой, заставляло думать, что тот покорился и Сервас выиграл.
– Вернемся к… к Амбре-Амалии. На кладбище было всего три венка: Амалия редко выходила в свет? Она была настоящей домоседкой… Лола Шварц говорила мне, что ваша жена знала, чего хочет, еще в то время, когда вы навещали ее в сквоте. Она хотела вас.
На этот раз ответа не последовало.
– Рассказывая мне о вашем знакомстве, вы сказали, что, увидев в галерее фотографии Амалии, нашли в ней родственную душу. Это неудивительно: она сделала все, чтобы у вас возникло такое ощущение. И фотографии преследовали только одну цель: прибрать вас к рукам. Когда же вы ее увидели, то подпали под ее обаяние точно так же, как двадцать лет назад. У вас произошло то самое «дежавю». Как вы сами сказали когда-то: «…было в ней что-то такое родное и знакомое, что пробуждало былые чувства…» Это нормально, потому что Амалия, хоть и изменилась за годы неприятностей и блужданий по свету, все-таки осталась по сути прежней Амброй.
И наконец нанес последний удар:
– Каково это: целых пять лет спать рядом с женщиной, которую вы когда-то изнасиловали и которая, несомненно, ненавидела вас изо всех сил?
– Я любил ее…
Эта фраза вырвалась спонтанно, после долгого молчания – как исповедь, как признание.
Сервас помедлил со своей следующей фразой, но в конце концов, он был здесь не для того, чтобы разыгрывать из себя доброго самаритянина.
– Так сильно, что убили ее?
Ланг бросил на него отчаянный взгляд, и Сервас лишился голоса от того, что услышал в ответ:
– Она сама об этом попросила.
7. Воскресенье
«Это не убийство»
– Это не убийство, это самоубийство с посторонней помощью – активная эвтаназия.
В голосе Ланга слышалось волнение. Сервас ошеломленно уставился на него. Это еще что за стратегия? Он что, действительно рассчитывает выкрутиться таким образом? Пустил в ход последний патрон? Но потом сыщик вспомнил о том чувстве, которое возникло у него только что: Ланг не знал, что Амбра-Амалия была под воздействием наркотика. Что-то от него ускользает.
– Что? – сипло рявкнул он.
Ланг бросил на него сокрушенный, бесконечно печальный взгляд.
– Да, это я усыпил ее. А потом сделал так, что змеи покусали ее, когда она была уже без сознания. Я брал их щипцами и подносил к ней одну за другой… Для них укус – средство защиты, когда им угрожает опасность или они напуганы.
Наступило зловещее молчание. Сервас сознавал, что писатель только что сознался в убийстве, прямо здесь, перед камерой, но все-таки спрашивал себя, куда же тот клонит.
– Говорите, самоубийство с посторонней помощью? – недоверчиво переспросил он. – Это еще что такое?
Глаза Ланга на миг сверкнули и сразу погасли.
– Моя жена была больна, капитан. Очень больна… Болезнь Шарко, вам это о чем-нибудь говорит? Это врожденное, почти всегда смертельное заболевание неизвестной этиологии, которое вызывает паралич всех функций организма, включая церебральную и респираторную. Человек в среднем за три года приходит в очень плачевное состояние.
Голос у него сорвался и перешел в страдальческий шепот, словно он сам был повинен в болезни жены.
– В большинстве случаев болезнь начинается внезапно, без каких-либо видимых пусковых причин, чаще всего у людей в возрасте от сорока до шестидесяти лет. С наследственностью она никак не связана. Об этой пакостной хвори почти ничего не известно… Она начинается с прогрессивного паралича: с кончиков пальцев, кончика языка, а потом распространяется дальше. На сегодняшний день никакого лечения не существует.
На лице писателя отразилось неизбывное страдание.
– Вы себе даже представить не можете, чем были эти последние месяцы, капитан. Это невозможно представить. Разве что пережить.
Ланг медленно провел рукой по волосам со лба до затылка, и рот его исказила гримаса. Он принялся рассказывать о стремительном угасании разума Амалии, о полном ее перерождении. У него не было сил называть ее Амброй, точнее, он хотел запомнить ее как Амалию: женщину любящую и любимую, с нараставшими проблемами с памятью, с потерей веса, с внезапными слезами. И Сервас вспомнил о невероятной худобе Амалии Ланг, о постоянной усталости, о слишком маленьком, по словам судебного медика, желудке, о диетах, о которых говорила Лола.
Писатель был на грани того, чтобы расплакаться.
– В последнее время болезнь поразила даже ее речь… Слова получались либо урезанными, либо искаженными… А иногда она и вовсе не могла ничего произнести… Иногда какое-нибудь слово исчезало прямо из середины фразы, и это приводило ее в бешенство…
Он глубоко вдохнул воздух.
– Силы оставляли ее… она еле передвигалась и превратилась в призрак той женщины, которую я знал. Но ложиться в больницу она отказывалась.
«Господи, – подумал Сервас, – если он говорит правду, то это величайший акт любви, какой только человек может совершить».
Однако об Алисе и Одиль он не забывал.
– Ну да, я был любовником Зоэ Фроманже… Но моя платоническая любовь к жене не иссякала, капитан. Она была сильнее всего. Я любил ее до ее последнего вздоха, я ее и сейчас люблю. И мне все равно, что она никогда не любила меня, что она врала мне, изменяла, что вся ее любовь была обманом.
Сервас не верил своим ушам: этот человек говорил о женщине, которую изнасиловал, когда ей было семнадцать лет, сестру которой он убил, – и он еще корчит из себя жертву, черт его побери! И все-таки в этот момент в Эрике Ланге было что-то до отчаяния искреннее.
– Эту женщину я любил больше всего на свете, капитан. Я мечтал состариться рядом с ней и однажды умереть в ее объятиях… А у нее планов и мечтаний было на двоих. Она даровала мне силы и радость. Каждый проведенный с нею день был праздником, пока она не заболела.
– Когда появились первые симптомы?
– Полтора года назад.
Глаза его снова лихорадочно сверкнули.
– Она сама попросила меня это сделать, чтобы избежать смерти в ужасных страданиях, – продолжил он. – Покончить с собой у нее не хватало мужества. Но прежде всего, она не хотела знать, в какой момент ее настигнет смерть, когда она придет, понимаете?
Ланг был сейчас собственной патетической тенью, лицо его исказила гримаса.
– Разумеется, поначалу я протестовал, отказывался, говорил, что об этом не может быть и речи. Не то чтобы я боялся сесть за это в тюрьму, я просто не хотел ее убивать. Такое решение не годилось. Мне не хотелось, чтобы этот образ потом преследовал меня до конца дней.
Руки его взметнулись на миг, как две птицы в клетке.
