В школе, еще до того, как отец оставил семью, Джеймс был, по его словам, «достаточно посредственным учеником. Довольно тихим, довольно сдержанным, из тех, что все сделают и потом уйдут домой, чтобы там веселиться, играть или еще чего». Он любил спорт, и единственным сдерживающим фактором, как он говорил, было строгое следование родителей системе верований христианской науки. Искаженное толкование христианской науки запрещает ее последователям любые виды практического взаимодействия с наукой, включая, что наиболее прискорбно, современную медицину, будь то лечение таблеткой аспирина или получение медицинской помощи в больнице при несчастных случаях или серьезной болезни. Это одна из тех новоявленных американских религий, которая распространилась в XIX веке, и никаким другим народом не могла быть воспринята серьезно; тем не менее она до сих пор имеет огромное влияние в определенных слоях преимущественно рабочего класса американского общества. Джеймс до сих пор тяжело вздыхает, когда говорит об этом. «Это не влияло на школу, – сказал он мне. – Не то чтобы у них была своя школьная система, или это было похоже на посещение католической школы. Однако это определенно повлияло на меня. Больше на меня, чем на сестру или братьев, потому что я… я не знаю, принимал это близко к сердцу». Он медлит, обдумывая слова: «Родители не водили нас к врачу. Мы в основном полагались на духовную силу религии, что она излечит или оградит от болезни или травмы. Поэтому в школе [по просьбе родителей] мне нельзя было посещать уроки здоровья, изучать тело, заболевания и тому подобные вещи. Или вот, например, ты проходишь отбор в футбольную команду и должен быть здоров, должен иметь справку от врача… Мне приходилось идти и объяснять тренеру, что на это говорит наша религия. И я действительно чувствовал себя изгоем… отщепенцем. Дети смеялись над этим, а я принимал все близко к сердцу. Но наиболее травматичными были уроки здоровья, потому что, когда они начинались, я оставался стоять в коридоре, что при других обстоятельствах было бы наказанием. Эй, ты плохо себя вел, ты должен пойти в кабинет директора или стоять перед всем классом. И все, кто проходил мимо, смотрели на меня, как будто я какой-то преступник, понимаешь?»
Это было тяжело, но он считает, что также «помогло выковать из меня того, кем я стал, понимаешь?» Тогда Джеймс так не думал, конечно. «В детстве ты хочешь быть как все, не хочешь быть уникальным. Но сейчас именно в этом я вижу уникальность, и она помогла принимать и использовать ту особенность, которая у меня была». Именно тот ранний тяжелый опыт «белой вороны» в школе, как Джеймс считает сейчас, воспитал в нем способность жить отдельно от стаи, всегда немного выделяться на фоне остальных членов банды. «Это помогло мне выковать собственный путь, а также его духовную часть; будучи ребенком, ты не можешь действительно вникнуть в концепцию духовности. Это концепция для взрослых, а мне казалось странным не ходить к врачу. Все, что я видел, – это людей в церкви со сломанными костями, которые неправильно срастались, и для меня это не имело никакого смысла. Поэтому когда я говорил о таких вещах [спортивным] тренерам или учителям, я говорил за родителей, а не за себя; то есть это было своего рода предательством, и я никогда не хотел бы делать этого снова. Однако впоследствии это помогло мне воспользоваться духовной концепцией, и я действительно увидел в этом силу, наряду со знаниями врачей того времени, то есть это помогло моей концепции духовности».
Тем не менее пройдут годы, будет проведено много продолжительных сеансов психотерапии, прежде чем Джеймс Хэтфилд сможет дать хоть какое-нибудь обоснование этой точке зрения. После ухода отца в 1977 году «я просто сказал маме: «Я больше не пойду в воскресную школу. Попробуй заставь». Вот и все. Вместо этого музыка – одна из немногих форм выражения, доступных ему в детстве, – станет сначала утешением, потом защитой и, наконец, вдохновением. Задолго до того как он заинтересовался роком, в его жизни появилось классическое фортепиано, к которому Синтия, чьи увлечения включали любительскую оперу, рисование и графический дизайн, впервые подтолкнула Джеймса в девятилетнем возрасте. Джеймс сказал мне: «Как это было: моя мама увидела, как я в гостях у друзей начал долбить по клавишам. Было больше похоже на то, что я играю на барабанах, а не на пианино, и она подумала: «Ох, он станет музыкантом, хорошо, надо записать его на фортепиано». Я занимался этим пару лет, и это был реально поворот не туда, потому что я учил классические пьесы, материал, который я не слушал по радио, понимаешь? Помню, занятия проходили в доме пожилой женщины, и печенье в конце занятия было неплохим вознаграждением. Хоть что-то было в этом классное. Но я помню, как она отложила одно из произведений, которое мы собирались разучивать; оно называлось «Радость миру» [рождественский гимн, адаптированный из старого английского гимна]. Я думал, это была песня [начинает петь] «Радость миру», ну знаешь ее [популярный хит 1971 года группы Three Dog Night], но это оказалась не она. Я немного воодушевился, типа: «Я слышал, как мой брат ее играл!», но это была не она. В то время он был разочарован, а сейчас «так рад, что меня заставляли заниматься, потому что раздельная игра правой и левой рукой и одновременное пение дали мне интуитивное представление о том, что я делаю сейчас. Для меня это стало естественным. То есть петь и играть одновременно было намного проще после тех уроков фортепиано».
Он открыл для себя рок благодаря коллекции записей старших братьев. «Я всегда искал что-то особенное, что другие люди не могли откопать. Когда я увлекался Black Sabbath, все мои друзья говорили: «О, мама не разрешит мне купить этот альбом. Он страшный, и мне будут сниться кошмары». Я думал, что это забавно, и покупал. Группы вроде The Beatles «и тому подобная фигня», – сказал он, – мне никогда особенно не нравились». Примерно в то же время он попробовал играть на барабанах брата Дэвида, но у него не получилось. До четырнадцати лет, как он сказал мне, он не притрагивался к гитаре. «Как ты извлекаешь все эти звуки?» Он «не помнит, чтобы учился играть». «Я начал с акустики, потом начал поигрывать, затем учить аккорды, и с этого все и началось, я думаю. Вероятно, это происходило достаточно быстро, поскольку скоро я уже играл в группе, вроде через год или два: делал кавер-версии на разные песни, что, безусловно, было хорошим способом научиться играть на гитаре». Он также «замедлял пластинку, чтобы выучить материал». Слушал, копировал, повторял, но всегда был при этом один. «Мне нравилось быть в одиночестве», – скажет он позже писателю Бену Митчеллу. «Мне нравилось отключиться от мира. И музыка в этом очень помогала». Он надевал наушники и улетал, пытаясь зазубрить Kiss и Aerosmith, Ted Nugent и Alice Cooper: полностью американский хард-рок; без иронии обалденная музыка для простых парней, которые не танцуют, но любят вечеринки. «Я не знал другого, пока не познакомился с Ларсом». Мы пошли на первый концерт в июле 1978 года, незадолго до его шестнадцатилетия: AC/DC выступали на разогреве у Aerosmith в Long Beach Arena. Альбом Aerosmith 1976 года Rocks был «одним из тех, что я мог играть снова и снова; там было столько хорошего материала». Тем же летом он купил билет на двухдневный всемирный музыкальный фестиваль Калифорнии, также с участием Aerosmith, а еще Ted Nugent и Van Halen. «Помню, что пошел с другом, который продавал наркотики. Он отрывал кусочек своего билета, часть с радужным краем, разрезал на маленькие кусочки и продавал как кислоту. Я такой: «Ты что делаешь, чувак?» А он на эти деньги купил пиво». Проталкиваясь через толпу к сцене, Джеймс помнит, как был «сражен наповал», когда солист Aerosmith Стив Тайлер обратился к толпе «ублюдки». Я такой подумал: «Ничего себе! Так что можно делать?»
