Не то чтобы они знали об этом во время съемок, что с очевидностью демонстрирует практически каждая сцена фильма. Вместо того чтобы выглядеть как победоносные завоеватели, планирующие триумфальное возвращение, на протяжении большей части 160-минутного видео Some Kind of Monster группа изображена как утопающий в море. Начинаясь буквально с того момента, когда их оборудование разгружалось в Presidio, и заканчиваясь более чем через два с половиной года первым туром группы с момента ухода Джейсона Ньюстеда, после провала, связанного с травлей Napster, прибытия доктора Таула, внезапного уединения Джеймса на тщательной и продолжительной реабилитации, назначения нового басиста и многих других вещей, которых ни Берлингер, ни Синофски не могли предвидеть, – в итоге мы получили реальное представление о том, насколько близко Metallica была к распаду в течение этих месяцев и в конечном итоге лет, пока создавались альбом и фильм. С первых недель в студии, когда Джеймс постоянно пребывал «в дерьмовом настроении» и в ссорах, в особенности с Ларсом, до окончания тех томительных одиннадцати месяцев, пока он отсутствовал и остальные понятия не имели, где он и вернется ли он когда-нибудь вообще. «Я готовлюсь к худшему», – говорит Ларс, в то время как камеры продолжают работать, бросая вызов правилу номер один в шоу-бизнесе: никогда не показывать струны и провода.
«Мы с Ларсом и Бобом Роком продолжали собираться, просто чтобы не терять веру, – вспоминал Кирк в 2003 году, – не упускать момента и не пропадать из виду, потому что все вокруг нас рушилось, и мы чувствовали, что, если будем сильными и будем держаться вместе, по крайней мере, мы будем друг у друга. Это было довольно трезвое осмысление того, что мы не слышали ничего о Джеймсе уже Х времени, и я должен был продумать план Б. Я такой человек, которому всегда нужен запасной план, или, как говорит мой психолог, выходы, планы побега. Поэтому я сел и глубоко и надолго над этим задумался: «Есть ли у меня в жизни достаточное количество занятий, которые смогут заполнить пустоту, если Metallica не станет?» И я понял, что есть. Я также спросил себя: продолжу ли я заниматься музыкой? В этом не было сомнений, это то, чем я занимаюсь. Но был ли я готов к большому падению, прямо вниз на землю, ведь это означало начинать все с нуля. [Но] после того как я осознал, что смогу, я стал чувствовать себя увереннее настолько, чтобы подождать, чем все закончится, а не паниковать из-за ситуации, в которой оказалась группа».
Джеймс также осознавал, что без него группа могла оказаться на грани распада. «Думаю, каждый из нас проиграл в голове такую возможность, и что группа для нас значила, и это было полезно, – размышлял он, – чтобы понять, что каждый из нас как человек важнее, чем Metallica, вещь, машина и творческая сила. Я точно прошел через это на реабилитации; я полностью снял с себя все до костей и выстроил себя заново как личность. Взросление в Metallica было всем, что я знал, и я не осознавал, насколько я пользовался и манипулировал этим. Но да, после того как Джейсон ушел, а я попал на реабилитацию, остальные определенно покрутили колесики у себя в голове, размышляя о том, как они будут управлять своим будущим, когда оно было не в их власти, и оно на самом деле никому из нас не подчинялось. Прийти к этой мысли было очень важно. Это сделало нас сильнее как личностей и дало нам реальное понимание того, сколько мы значим друг для друга и насколько мы воспринимали друг друга как нечто само собой разумеющееся».
Кирк вспоминал, как, в конце концов, Джеймс отправил им сообщение, через четыре месяца после того, как уехал на реабилитацию, «сказав, что ему нужно немного больше времени, чтобы решить свои проблемы, и он не знает, сколько еще это будет продолжаться», и тогда группа подумала, что это конец: «Это было очень долго. Мы не слышали о нем около шести недель или около того, и доводили с Ларсом друг друга до безумия, спекулируя на тему того, чем он занимался и почему мы от него не получали сообщений, и что происходило в его голове. В то же время к нам подходили друзья и говорили: «Я натолкнулся на Джеймса в торговом центре. Черт возьми, он хорошо выглядит». А мы такие: «Что это такое? Друзья группы видят Джеймса, а нас он держит в неведении». Это продолжилось весь сентябрь и октябрь, вплоть до третьей недели ноября. Жена приготовила мне вечеринку-сюрприз на день рождения, и я увидел этого парня, стоящего в углу, отбрасывающего знакомую тень, и это был Джеймс. Я был чертовски рад его видеть, и в его глазах я сразу увидел новую ясность; новое понимание и новую деликатность, которую я не замечал раньше. Это было удивительно, мы обменялись парой слов, и я смог убедиться, что с ним все в порядке и он находится в добром здравии. Но он сказал мне: «Ты знаешь, мне еще потребуется какое-то время». Таким образом, мы фактически не виделись до марта [2002 года], и только тогда мы начали воссоединение друг с другом. Это был период перестройки, через который нам пришлось пройти, чтобы приспособиться к новому Джеймсу Хэтфилду, и ему также пришлось перестроиться ради нас».
Для Джеймса его первое возвращение в группу «было очень страшным. В трезвом состоянии все страшно делать в первый раз, даже уйти с реабилитации было страшно. Пройти через очищающие переживания [и] затем выйти обратно в мир было страшно. Ты находился в милом маленьком коконе безопасности там, так что можно было разрушить и воссоздать себя снова. Но, боже, выйти оттуда было жутко. «Что мне следует делать? Чего не следует? Куда мне пойти? Уф, я не хочу уходить, потому что что-то может спровоцировать меня на то или иное действие». Понимаешь, какое-то время мне вообще было страшно жить. Поэтому я не мог просто вернуться в группу, это так не работало. И мне было сложно объяснить им, что еще не время. Мне оно требовалось, чтобы подстроиться под этот мир, я не мог просто прийти и подключиться, потому что каждый раз, как мы включались и начинали играть вместе, это было как одеяло безопасности: мир оставался позади, и все снова было отлично. Это была зона безопасности, а я не хотел забывать обо всем остальном, что хотел реализовать: например, объяснить им, что я хочу, что теперь для меня все по-другому, что динамика изменилась, что мы больше не будем уезжать в тур на два года. Что моя семья важна для меня и я не могу позволить, чтобы мои дети росли без меня, и еще были другие приоритеты, и как эти другие приоритеты выстраивались в моей жизни. И ты знаешь, это было заразительно, эти мысли распространились в группе, и мы все начали изучать себя и стали уважительнее относиться друг к другу и к нашим нуждам». Внезапно он почувствовал себя чужаком, сказал он: «Я должен был заново представить себя этим парням, а они не знали, что и думать… Им, моей жене, всем». Он говорит, что «даже себе самому: «Это я говорю? Парень, я даже не думаю о том, что я говорю, и обо всем этом дерьме, которое вылетает из моего рта, понимаешь, и чувствую, что это правильно и мне хорошо». И да, особенно моей жене, понимаешь: «Я знаю тебя, ты любишь манипулировать», – наркоманы очень хорошо это умеют и, «Ах, это просто поступок», и через два года это стало стилем жизни. Но да, в группе назрели серьезные динамические изменения. И некоторые вещи должны были измениться… Один человек меняется, и все, кто вокруг него, его отношения, друзья, все меняется».
Одно из новых условий, поставленных Джеймсом, заключалось в том, чтобы они работали над альбомом в студии строго между полуднем и 4 часами вечера. Это они приняли, выйдя из себя, только когда он настоял, чтобы никто не работал над альбомом в его отсутствие. В фильме запечатлена сцена, когда Ларс, возмущенный предложением Джеймса, чтобы никто даже не обсуждал музыку, когда его нет, говорит ему, расхаживая по комнате: «Я теперь понимаю, что едва ли знал тебя раньше», – за которой следовал кадр, на котором Джеймс уезжает на своем мотоцикле на урок балета своей маленькой дочери Марселлы.
