– Джентльмены, – мрачно произнес премьер Черчилль, пыхая сигарой, – положение, сложившееся на фронте во Франции, крайне тяжелое. Этот проклятый Амьен спутал нам все карты. Резервы тают, как снег на весеннем солнце, но выбить германских гренадер из этого мерзкого французского городишки никак не получается. А если гунны подтянут туда свою осадную артиллерию, то нашим парням станет совсем грустно. Кстати, кто знает, когда это может произойти?
Лорд Альфред Милнер открыл свою записную книжку и, словно священник, читающий молитву над умирающим, произнес:
– Для того чтобы разметить позицию, нужен один день, еще неделя требуется для того, чтобы затвердел бетонный фундамент, необходимый для установки Большой Берты, и сутки на монтаж орудия. Итого – девять-десять дней на всё. Но если они начали размечать позиции сразу после захвата Амьена, то этот срок вы запросто можете уменьшить на трое-четверо суток. Только я не стал бы придавать такого большого значения этим большим пушкам. Против полевых войск они эффективны, только когда сбиваются в плотные массы, как на параде. В противном случае они оказывают больше психологический, чем реальный эффект. Хуже всего то, что у нас не хватает сил для того, чтобы проломить фронт и, взяв Амьен, освободить железную дорогу на Булонь, перерезанную гуннами. Теперь нам самим не помешали бы такие пушки. Но у нас их нет.
– Что значит нет, сэр Альфред? – спросил Черчилль.
– Это значит, сэр Уинстон, – ответил лорд Альфред Милнер, – что самым мощным орудием нашей армии являются четыре железнодорожных транспортера с четырнадцатидюймовыми морскими пушками, снаряд которых вдвое слабее Большой Берты. Мы их, разумеется, тоже подтягиваем к Амьену, как и двенадцатидюймовые наши, и одиннадцатидюймовые французские мортиры.
Но противник тоже не сидит сложа руки. Для контрбатарейной борьбы они в большом количестве используют железнодорожные батареи с дальнобойными морскими пушками, ранее предназначавшимися для вооружения недостроенных кораблей, а также бронепоезда с морскими пушками меньших калибров. Показательна установка ими устаревшей морской пушки калибра восемь-восемь на их новый танк, который после этого превратился в настоящий кошмар на поле боя.
Но и это не самое страшное. А самое страшное, как мне кажется, заключается в том, что французский главнокомандующий маршал Фош на данный момент пока не понимает всей серьезности сложившейся под Амьеном ситуации и продолжает держать значительную часть своих резервов под Парижем в окрестностях так называемого Реймсского выступа.
– Сэр Артур, – Черчилль повернулся к министру иностранных дел, – дайте знать вашим французским коллегам, что если Франция не приложит все усилия к тому, чтобы ликвидировать угрозу разделения нашего фронта, то катастрофа под Амьеном будет неизбежна. Если наши войска окажутся отрезанными от французской армии, то мы будем вынуждены выйти из войны с гуннами на суше. Наши армии отнюдь не бесконечны, и мы изнемогаем, бросая в мясорубку одну дивизию за другой. Пусть они до конца исполнят свой союзнический долг, или в противном случае им придется сражаться с германцами в гордом одиночестве.
3 июля 1918 года, утро.
Западный фронт в районе Реймсского выступа.
Группа армий «Фон Белов»
Ранним утром третьего июля историческое сражение за Амьен было в самом разгаре, демонстрируя человечеству невиданные высоты мужества и героизма как ходивших в атаки «волнами цепей» англичан и французов, так и зарывшихся в развалинах Амьена германских гренадер. Противники часто сходились лицом к лицу, глаза в глаза, и тогда артиллерия с обеих сторон умолкала из боязни поразить своих. Среди закопченных руин в жестоких рукопашных схватках в ход шло всё: штыки винтовок, ножи, саперные лопатки, ручные и ружейные гранаты, пистолеты-пулеметы Бергмана, огнеметы, минометы. Солдаты убивали друг друга острыми траншейными кинжалами, кистенями, кастетами и дубинками, утыканными гвоздями.
Иногда одной из сторон удавалось заманить врага в засаду, и тогда мерно стрекочущие пулеметы словно косой укладывали людей, одетых в хаки или фельдграу. Чаще всего такое удавалось германцам, наносящим войскам Антанты страшные потери. Но иногда в этой кровавой кутерьме счастье улыбалось англичанам, а порой и французам. Труп падал на труп, резервы обеих сторон таяли, сгорая в этой страшной мясорубке. Уже было понятно, что первой не выдержит этого ужаса и сдастся все же Антанта, которая несла потери в два-три раза большие, чем ее противник.
Маршал Фош в конце концов поддался на требование Черчилля и бросил под Амьен все, что мог, включая находившуюся в резерве 2-ю армию, а также части 5-й, 6-й и 10-й армий, оборонявших парижское направление. И эти силы теперь таяли в бесплодных атаках и контратаках. При этом предел стойкости германских гренадер еще не был достигнут, чего нельзя было сказать о наступательном порыве их противников, изнуренных и обескураженных зачастую необъяснимыми успехами немецкой армии.
И вот, примерно за час до рассвета, переброшенная к Парижу германская артиллерийская группировка специального назначения (аналог артиллерийских полков РВГК Красной Армии), обложившись терриконами снарядов, открыла ураганный огонь по французским позициям, мешая с землей окопы, пулеметные гнезда и тела французских солдат и офицеров.
Эта артиллерийская канонада означала, что группа армий «Фон Белов» начала свое последнее наступление на Париж – то самое, про которое их любимый кайзер сказал: «Победа или смерть».
Ширина прорыва была вчетверо уже, чем при операции по прорыву на Амьен, и поэтому плотность артиллерийского огня получилась совершенно запредельная. Триста орудий на километр фронта, причем почти половина из них – пятнадцатисантиметрового калибра. При этом фронт на этом направлении двигался чуть меньше двух месяцев назад, а это значило, что ничего, кроме деревоземляных оборонительных сооружений, французы возвести просто не успели.
Всего два часа на позициях 6-й французской армии бушевал шквал огня и металла. Потом все стихло, и в атаку, как и под Амьеном, пошли штурмовые группы. Если бы им было оказано сопротивление, то взлетела бы черная ракета, штурмовики оттянулись бы назад, и артподготовку повторили бы по тому же месту. Но во французских окопах оставались лишь контуженые, раненые и сошедшие с ума от страшного огня артиллерии. Сопротивление было эпизодическим. Штурмовые группы сумели взять первую траншею, где их и догнала пехота 1-й германской армии, наступавшей прямо на Париж. Еще один рывок – и немногочисленные уцелевшие французские солдаты и офицеры стали выпрыгивать из своих окопов и улепетывать в тыл от озверевших бошей, которые, казалось, не боялись ни бога, ни черта.
Уже к полудню все три основные линии обороны были прорваны, и у командующего 6-й французской армией не осталось резервов для того, чтобы хотя бы ненамного затормозить продвижение германских гренадер. И если бы дело было только в гренадерах, которые не в состоянии продвигаться с боями более чем на пять-восемь километров в сутки, то для французов это было бы не так страшно. Семьдесят километров до Парижа вылились бы в десять дней «прогрызания» французских позиций. За это время сумели бы очухаться Фош и Пуанкаре, а в Париже, на заводах и в предместьях, были бы сформированы маршевые батальоны – аналоги наших дивизий народного ополчения. Немецкий прорыв ценой огромных жертв был бы запечатан в тридцати или десяти километрах от окраин Парижа.
