— Наколка, — сказал Чек. — Ну и что?
— Действительно, — сказал Баландин, — ну и что? Телок ты, сява, ох и телок! А ты слышал, что в зоне масти просто так не набивают? Масть — это, братец ты мой, вроде армейской эмблемы рода войск. У связистов своя, у танкистов своя, у шоферни тоже — знаешь, «яйца с крыльями»…
— Ну?
— Хрен гну… — Баландин оправил рубашку и принялся застегиваться, неловко орудуя своими клешнями. — Ох, и темный же ты… Ладно, объясню. Глядишь, пригодится, если наш Юрик тебя раньше не отправит землю парить…
…Когда Баландин вернулся из ШИЗО, барак был пуст. До конца рабочего дня оставалось еще около трех часов. Небо за подслеповатым окошком уверенно наливалось темной морозной синевой, под низким потолком монотонно зудели лампы дневного света. Баландин добрался до своей койки и повалился навзничь, забросив руки за голову и наслаждаясь покоем. В уборной тихо копошился, звякая ведром и плюхая мокрой тряпкой, уборщик — плоскостопый, вечно сгорбленный и незаметный мужичонка без имени и клички, по фамилии Сухарев. Баландин поймал себя на странном ощущении: ему казалось, что он вернулся домой и все плохое осталось позади. Это была опасная иллюзия, и, чтобы прогнать ее, Баландин встал и направился в уборную.
Сухарев копошился в умывальной комнате, бестолково возя грязной тряпкой по сырому цементному полу.
— Сигарету дай, — коротко сказал ему Баландин, и уборщик торопливо полез в карман.
Баландин криво усмехнулся: судя по поведению Сухарева, он успел приобрести определенную репутацию, и значит, все, что он сделал до сих пор и намеревался сделать в дальнейшем, было правильно, более того необходимо. Он размял сигарету, закурил и отошел к окну. Сухарев возился позади, как большая медлительная крыса. За окном стремительно темнело. Баландин подумал, что, если бы не горевший в умывальной свет, он легко смог бы разглядеть в вечернем небе первые звезды. От темного стекла ощутимо несло холодом, в нем можно было различить контуры умывальников и даже похожий на решетку рисунок кафельной плитки на противоположной стене. Сухарев все еще возился в дальнем углу. «Какого черта он тут копается? — с неудовольствием подумал Баландин. — Работы на пять минут, а он ползает, как вошь по мокрому месту…»
Он не успел додумать эту мысль до конца. В оконном стекле мелькнула какая-то тень, и одновременно в мозгу Баландина молнией сверкнула догадка. Он развернулся стремительно, но все же недостаточно быстро. Левый бок обожгло болью, когда стальная заточка, вспоров зековскую робу и кожу, скользнула вдоль ребер. Второго удара не получилось: Баландин перехватил руку с заточкой. Сухарев сопротивлялся не больше секунды: Баландин даже после лазарета и ШИЗО был гораздо сильнее. Слабое сопротивление было сломлено. Бесцветное лицо Сухарева с вислым носом и уныло опущенными уголками губ исказила гримаса.
— Не… на-до… — через силу выдавил он, а в следующее мгновение все еще зажатая в его кулаке заточка вонзилась ему в горло, оборвав предсмертную мольбу.
Баландин оттолкнул от себя бьющееся в конвульсиях тело и поспешно отступил назад, чтобы не запачкаться кровью. Бросив последний взгляд на уже переставшее содрогаться и сучить ногами тело, он равнодушно переступил через лужу крови и вернулся в спальное помещение. Нервы у него ходили ходуном, но он заставил себя снова улечься на койку и закрыть глаза. Ничего не кончилось, и он был этому рад: противник сделал первый ход и потерпел неудачу, а это увеличивало его собственные шансы на выживание.
Ночь он провел без сна, слушая, как шепчутся взбудораженные смертью Сухарева и долгим вечерним разбирательством зеки. Гибель уборщика была признана самоубийством, и, как с удивлением понял Баландин, в бараке были-таки идиоты, которые поверили в эту версию. Впрочем, ему-то как раз предстояло иметь дело вовсе не с идиотами, и именно поэтому он не сомкнул глаз даже тогда, когда в спальном помещении наступила полная тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием спящих да чьим-то заливистым храпом.
Развязка наступила на третий день после его возвращения в отряд, и случилось это не в бараке, а на работе. Баландин занимался возведением кирпичной перегородки в подвале новой котельной. Работа была привычной и несложной, она почти не требовала внимания, оставляя голову свободной. Он брал в левую руку кирпич, нагибался к корыту с раствором, зачерпывал вязкую массу кельмой, сноровисто раскладывал ее по верхнему краю перегородки, клал кирпич на место, выравнивал, пристукивал рукояткой кельмы, подбирал излишки раствора, снова брал кирпич… Когда кельма заскребла по дну корыта, подбирая остатки, он оглянулся, пытаясь найти взглядом белобрысого сопляка, который подносил ему раствор, но тот словно испарился. Баландин пожал плечами, положил на место последний кирпич, сунул кельму в ведро с водой, снял рукавицы и полез в карман за сигаретами.
В это время в подвале один за другим начали появляться люди. Первым вошел Мосол, и это послужило для Баландина сигналом. Он выронил зажатые под мышкой рукавицы, схватил в одну руку кельму, а в другую — каменщицкий молоток и спрыгнул с шатких подмостей, предварительно поддав ногой ведро с грязной водой, чтобы холодный душ задержал нападающих хотя бы на секунду. Он давно ждал этой ситуации, был к ней морально готов, более того страстно ее желал, и он четко знал, что, когда этот момент наступит, у него не останется времени для раздумий и переговоров. Он мог победить или умереть, и это не было громкой фразой — так уж вышло, что выбор у него был невелик.
Он ударил Мосла кельмой, как ножом, целясь в глотку, увернулся от просвистевшего в опасной близости от головы железного лома, взмахнул молотком, заставив одного из нападавших проворно отскочить в сторону, прорвался сквозь строй и занял позицию в углу, прижавшись лопатками к холодной стене.
Мосол стоял на одном колене, натужно кашляя и обхватив ладонями ушибленное горло. Трое его приятелей медленно подходили к Баландину. Это были рослые, сильные, матерые звери. Двое держали в руках заточки, и еще один сжимал в ладонях увесистый лом. Баландин бросил кельму, быстро наклонился и выхватил из-за голенища двадцатисантиметровый стальной прут с острым, как игла, концом. За то, чтобы превратить кусок арматуры в оружие, он отдал одному из работавших в слесарной мастерской зеков три пачки сигарет, но это была стоящая сделка, и изменившееся выражение окружавших его лиц говорило об этом яснее всяких слов.
— Ну, — сказал он, — кто первый, козлы?
— За «козлов» ответишь, — немедленно ощерился один из его оппонентов.
— Ответить — не проблема, — отозвался Баландин. — Какой ответ тебе больше нравится: пикой в брюхо или молотком по черепу? Подходи, козлина, сыграй в лотерею.
— Ты труп, Баланда, — сказал прокашлявшийся, наконец, Мосол. — Не жить тебе, волчина позорный.
— Одному из нас не жить, это верняк, — согласился Баландин, поудобнее перехватывая арматурину. — Только учти, Мосол, я без тебя на тот свет не пойду. И еще одно запомни, пидорюга: тебе от меня не избавиться. Не успокоюсь, пока тебя не завалю, понял, кочегар хренов? Так что давай, начинай увеселение.
