Что там дальше? Хм…
«Проклятье! Не знаю, что и думать… Теперь мир изменился для меня навсегда…
Я видел Их! В зеркале и мельком, но видел. А еще – Тьма. Абсолютная, первозданная Тьма, Тьма предвечной Бездны, которая ждет своего часа за пределами Вселенной. Я мало чего боюсь. Когда я был еще ребенком, меня пугали призраками и трубочистами, и вообще чем там детей пугают. Но я был мальчик спокойный и страха не было даже от самых страшных сказок… Но теперь я дошел бог знает до чего. Я и боюсь и наслаждаюсь страхом, как будто человек, стоящий на краю бездонной пропасти. Он и боится, и сердце сладко ноет – загляни! Загляни вниз! Боже! Это слишком невероятно, слишком чудовищно; такое попросту невозможно… Должно быть какое-то объяснение…»
Две чистых страницы.
«Мне стали сниться какие-то нелепые сны, как будто я просыпаюсь и куда-то иду. А вокруг – холодный свет, не то белый, не то синеватый, мертвый, истинно мертвый. Над головой – мертвая, одинокая луна и мертвенные холодные звезды. И я один среди пустоши, гладкой, как стол, с редкой сухой травой и, кажется, конца ей нет… А я иду один и думаю, что нет кругом на целые сотни верст, кроме меня, ни одного живого существа. И нарастающий ужас, точно холод, все тело охватывает…
И я просыпаюсь в своей петербургской квартире и думаю, что, если вот это все – стены, диван, столица за окном – это и есть сон, а настоящий “я” там, лежу в забытьи в мертвой пустоши… Я сейчас пишу это и близок к тому, чтобы разорвать проклятый дневник и уничтожить ЧЛ…»
Юрий испытал что-то похожее на высокомерную насмешку. Если барон смотрел подолгу в зеркала, да еще откушав лауданума с мухоморными декоктами, не удивительно, что увидел всяких чудовищ с демонами. Тут и обычные пьяницы гоняют чертей, так, может, и неспроста барон полюбил их малевать?
Тем более, как прочел Ростовцев еще в гимназии в какой-то книге, у инквизиторов и такая пытка была, зеркалами. Человека запирали в комнате с зеркальными стенами, и он медленно сходил с ума, ощущая ужасные страдания среди призраков, таящихся в глубине стекла. А бывало, что и несколько дней превращали узника в безумца.
Зеркало… Он стал читать дальше.
«…Я, конечно, узнал Распутина сразу.
На нем была светло-голубая рубаха с дорогим поясом, лакированные сапоги бутылками, как у трактирщика, и синие шаровары. Он пристально окинул меня своими маленькими, пронзительными глазками под выпуклыми, как у орангутанга из лесов Голландской Ост-Индии, надбровными дугами. Черная, как смоль, шевелюра и такая же борода с серебристыми нитями. Было видно, что он появился передо мной прямо из постели – заспанный, всклокоченный, со специфическим амбрэ пропойцы-мужика. Глазки его беспокойно забегали, будто у волка.
Он спросил у Симановича:
– Зачем этот?
Тот подскочил и забормотал:
– Это поклонник вашего, отец Григорий, таланта, святости и прозорливости.
Распутин промолчал. Лакей принес ему на тарелочке яблоко и нож. Он ножом срезал верхушку яблока, а затем, отложив столовый прибор, пальцами разломил яблоко и принялся, хрустя, как кабан, его грызть.
Я стоял, молча ожидая, когда он начнет разговор, как мне объясняла мадам В-ва.
– Ты кто будешь? – наконец, осведомился он.
Я назвался, уже зная привычку Распутина всем говорить “ты”, включая и царственных особ.
– Флотский… – как бы в раздумье произнес он. – Добро, что не из гумагомарак. А то… Накатают, накатают в своих гезетах невесть чево, а все клевета… Ладно, я не к тому… Вижу, гордый ты. Нехорошо это! Смирись.
– Уж какой есть, батюшка Григорий Ефимыч…
– Какой я тебе батюшка?! – рассердился “старец”. – Я тебе поп, что ли?! Чего надоть-то?
Я стал рассказывать о своем северо-сибирском проекте, говоря о больших коммерческих выгодах.
– Насчет коммерциев… – забормотал он. – Это тебе к явреям надо… Да, к явреям! – заявил старец, как припечатал. – А я-то кто? Знашь? Так я возжигатель лампад дворцовой церкви буду, и до этих ваших коммерциев мне дела нет. А хошь, к Манусевичу или Андроникову пару слов чиркну?
– Манусевич как липку обдерет, – сказал я, вспомнив салонные разговоры. – А вы человек честный, Григорий Ефимыч.
– Ой, насмешил! – так ответил он мне. – Видать, большая нужда приперла, раз ты, фон-барон, перед мужиком темным гнешься… Это уж как водится… – Он усмехнулся. – Ежели дамочке чегой-то нужно, хоть самых дворянских кровей, так враз растелешиться готова… Покеда муж аль там брат в передней. Хучь на диване, а хучь – прям на ковре. А вот господа, те вежеством взять думают да политесом, да льстят, чисто лисицы! Лады, за вежество твое спасибочки, конечно, но не мой это околоток. Иди, говорю, к Манасевичу или Митьке Рубинштейну. Скажи, мол, старец послал! Ну, ступай, голубь! Недосуг мине-то… Аль чего еще надо?
Я вздохнул, думая, что дело не удалось. Чтобы встретиться с этим (строка оборвана на полуслове) мне пришлось потратить несколько дней в дамских гостиных, выпрашивая рекомендации – сперва не к нему, а к другой даме, что даст рекомендацию, к третьей, и вот…
Как вдруг он уставился на портфель в моих руках.
– А чего-й это у тебя там, флотский? – подозрительно осведомился. – А ну-кось покаж…
Я тогда понял, что все, что об этом человеке говорили, пожалуй, правда…
Возникла даже испугавшая меня до глубины души мысль, что он захочет забрать Ее, а вслед за ней желание – бежать отсюда прочь, куда подальше.
Но как виновный сын перед строгим отцом, я открыл портфель и достал дорогую мне вещь.
В последний момент я замешкался.
– Давай, кажи! – повысил он голос. – Аль там бутыль с вином господским каким? – грубо хохотнул этот конокрад. – Не боись, Оттыч, я только мадеру уважаю да казенку еще!
И я вытащил из портфеля завернутое во фланель зеркало, мимолетно прокляв привычку носить его всюду с собой, ибо без него я ощущал некую глухую тоску…
Он некоторое время рассматривал предмет в моих руках.
– Его я в Сибири в старом подземелье нашел… – начал было я, но старец жестом остановил мой рассказ.
– Нутка-нутка… – забормотал Распутин и стал внимательно изучать ЧЛ.
И вдруг…
– Вижу-у! – завыл он. – Зачем баб с дитями губил? У-у… вижу… во тьму адскую руки тя-янешь! Вижу-у, много мертвых, раненых, вдов, сирот, много разорения, много слез… Деревни, города – все горит! Мор и глад!.. Господи Боже! Калечные, безрукие, слепые! Двадцать-тридцать лет в Рассее-матушке будут только горе пожинать, а сеять мертвяков…
Неведомо, что было бы дальше, но тут в залу вбежал мальчик лет десяти. В обычном детском костюмчике, какие носят в Питере дети семейств средней руки. Он весело устремился к старцу. Я даже не сразу понял, кто это, хотя до того видел цесаревича дважды, пусть и издали. Но пока я раздумывал, Алексей Николаевич, не говоря ни слова, приблизился к нам и заглянул Распутину через плечо. Видимо, Л. его тоже чем-то привлекла. И вдруг тихо вскрикнул, зашатался, из носа потекла кровь, брызнув на пол и ковры.
