Конкретному мальчику выпадает поцеловать конкретную девочку.
– Только без масок, – настаивает Райан-Роб.
Компания возмущается – зачем так рисковать?
– Это не по правилам, слишком опасно, – возражают девчонки.
Однако двое избранных явно настроились. Девушка отправляет в рот подушечку жвачки, парень решительно швыряет маску на пол, его напарница складывает свою квадратиком и прячет в карман джинсов.
Для заражения достаточно прикосновения рук, единственного глотка воздуха. Но парочка уже сливается в поцелуе, опасность обостряет удовольствие – подобное испытывает ныряльщик, прыгая с высокой скалы. Они самозабвенно целуются, наслаждаясь друг другом и всеобщим вниманием. Компания подбадривает их с таким энтузиазмом, что на шум прибегает охранник. За долю секунды нарушители успевают отпрянуть и водворить на место маски, точно двое подростков, застигнутые голышом в подвале.
– Угомонитесь! – рявкает охранник. – Отбой через полчаса.
В ожидании своей очереди Мэй взмокла от волнения. Дурацкая игра. Совершенно не по возрасту. В голове мелькает свежая, ясная мысль: встать и вернуться на раскладушку. Однако Мэй не трогается с места. Когда наступает ее черед выбирать между правдой и действием, она сидит, подтянув колени к груди, и воображает, как сейчас встанет и выйдет из круга. Но с языка против воли срывается:
– Правда.
– Хорошо, – тянет Райан-Роб. – С кем бы ты замутила из присутствующих?
Стены сотрясаются от хохота. Мэй вспыхивает. За восемь недель под одной крышей эти люди так и остались для нее чужими.
Потупившись, она молчит. Все смотрят на нее в предвкушении. За масками не разобрать выражение лиц, но чувствуется, как веселье сменяется недоумением.
В своем углу Мэтью не отрывает взгляда от книги.
– Погодите, – заявляет Мэй. – Я передумала. Выбираю действие.
– Тогда твое задание – выскользнуть наружу.
При всей приверженности правилам и боязни последствий перспектива нарушить запрет представляется Мэй меньшим из зол. Просто камень с души.
С легким трепетом она направляется к мерцающему зеленым знаку «выход». Может, ей и впрямь удастся выбраться отсюда и больше не возвращаться. Остальные столпились за спиной, ждут.
Мэй оборачивается, не видит ли охранник. Все чисто.
Дрожа от волнения, она поворачивает ручку и тянет на себя дверь. Но та не поддается. Из-за створки доносится приглушенное лязганье цепи.
В панике Мэй предпринимает новую попытку. Безрезультатно.
– Заперта, – сообщает она. – Нас всех заперли.
Поначалу никто не верит. Распространяя запах алкоголя и пота, парни принимаются терзать створку.
К ним подлетает Мэтью.
– Дерьмо! – констатирует он, яростно дергая за ручку, вены на его запястье вздулись от напряжения. Пластырь на щеке отклеился, обнажив кровоточащую ссадину.
– А если случится пожар? – спрашивает кто-то из девчонок.
Игра заброшена, настроение резко портится, а вскоре – последний гвоздь в крышку их независимости – звучит команда погасить свет.
Мэй засыпает под возню той самой целующейся парочки на соседней койке.
Ее будит пронзительный крик. Спросонья Мэй не сразу понимает, где находится, сознание медленно стряхивает дремоту. Скрежет металла по дереву. Множественные голоса.
– Хватит! – Чей-то вопль гулким эхом отражается от стен. – Калеб, прекрати!
Внезапно Мэй вспоминает: спортзал. В темноте ничего не разобрать, но звуки постепенно складываются в картину: раскладушки волочатся по полу, ударяясь друг о друга, точно шлюпки в шторм.
– Хватит! – надрывается какофония голосов во мраке. – Прекрати!
Кто-то нащупывает выключатель, и флуоресцентные лампы озаряют груду перевернутых, скособоченных раскладушек, спутанные простыни на полу. От яркого света щурятся все, кроме Калеба: с широко открытыми глазами он идет, не замечая препятствий, но всякий раз спотыкается и чуть ли не падает с высоты роста.
– Он часто ходит во сне. Лунатизм, – объясняет его сосед.
Глаза Калеба открыты, но это глаза слепого. Мальчик направляется к трибунам в дальнем конце зала.
– Как-то странно, – продолжает сосед. Калеб бормочет что-то невнятное. – Обычно он сразу просыпается.
Но и без слов ясно, в чем дело. Калеб подхватил болезнь.
– Он никогда не бродил так подолгу…
Калеб Эринсен, восемнадцатилетний сын фермера, студент английской кафедры, а теперь еще и первый лунатик в Санта-Лоре, штат Калифорния.
Пока санитары привязывают его к носилкам, Калеб брыкается, вопит, а сокурсники гадают, какие образы терзают его во сне.
Однако их ждет новое, еще более неприятное открытие: двое по-прежнему спят на своих раскладушках. Ребят не потревожил шум, разбудивший бы любого нормального человека. Вскоре их, как и прочих, уносят на носилках.
18
Они спят как младенцы – рот полуоткрыт, на щеках играет румянец. Дыхание ритмичное, словно волны на море.
Выдворенные в коридор родители пациентов наблюдают за ними сквозь двойное стекло. Изоляция – так классифицируют новый порядок врачи: обособление больных от здоровых. Но разве сон – не своего рода изоляция? Где, как не во сне, мы чувствуем себя настолько одинокими?
Узники Морфея не лежат смирно. То рука медленно скользнет по простыне, то зашевелятся пальцы ног – малейшее движение вселяет в родителей надежду, как и те редкие моменты, когда подростки бормочут во сне, словно жертвы кошмаров, чей голос гулко звучит в темноте, будто запертый на дне глубокого колодца.
Когда спящего Калеба привозят в больницу, его глаза по-прежнему широко открыты. Он выгибает спину, силясь освободиться от фиксирующих ремней. Доктор склоняется над ним, точно экзорцист.
Калеба в припадке сомнамбулизма проталкивают сквозь толпу репортеров, осыпающих санитаров вопросами. Потом кадры его конвульсий и остекленевший взгляд облетят весь мир.
Наконец Калеб успокаивается, и его помещают в изоляцию, к другим товарищам по несчастью. Он лежит всего в паре футов от Ребекки, с которой познакомился всего несколько недель назад, но в чьем теле уже зреет частичка его самого.
Со дня поступления Ребекки в госпиталь врачи ни на шаг не приблизились к разгадке ее состояния, однако в иной, более прозаичной сфере наметился значительный прогресс: скопление клеток прочно обосновалось в стенке матки и мало-помалу подключается к кровеносной системе. Питательные вещества поступают в желудок девочки через носовой зонд, но теперь они кормят сразу двоих. Зародыш совсем крохотный, с маковое семечко, однако многое в нем – точнее, в ней – уже предопределено: карие глаза, веснушки, кривоватые зубы. От матери она унаследует авантюризм и способность к иностранным языкам. Все это запечатлено в сгустке клеток, словно миниатюра на рисовом зернышке.
