Наверняка они прячутся в лесу, продолжает собеседник, озираясь по сторонам, словно беглецы притаились где-то в кустах. Впрочем, ребят можно понять.
– Мы тоже решили рвать когти. – Мужчина замечает на заднем сиденье Грейс. – Сколько ей?
– Три недели, – отвечает Бен.
Мужчина грустно качает головой:
– Радуйтесь. Вы даже не представляете, как быстро они растут.
Бен натянуто улыбается и поднимает стекло – ни к чему лишний раз говорить о том, как рано дети напоминают о скоротечности времени.
К началу пробки они добираются в кромешной тьме. Темно хоть глаз выколи, не сравнить с ночами в Нью-Йорке. На чернильном небе загораются звезды, но их свет затмевают яркие проблески мигалок на крыше полицейских машин и мощные лучи фонарей в руках стражей порядка. Группка студентов столпилась на обочине, пока офицер освещает багажник их машины.
– Думаешь, это они? Ребята из карантина? – спрашивает Бен.
С заднего сиденья не доносится ни звука.
Бен оборачивается.
Энни сидит, привалившись к окну, глаза закрыты.
– Энни! – окликает он. Тишина. – Энни! Проснись!
Бен выскакивает из машины, распахивает заднюю дверцу. Зовет жену по имени. Все помыслы устремлены на одно. Трясет за плечи. Ее голова падает на грудь. Пассажиры в соседней машине – мужчина и женщина – не сводят с них глаз. «Нужна помощь?» – спрашивают они, но Бен ничего не видит и не слышит. Перед глазами только расслабленное лицо Энни с закрытыми веками – и малышка, спящая рядом на сиденье.
– Энни! – снова кричит Бен.
От воплей дочка просыпается и начинает плакать – именно ее голос, не его, будит Энни.
– Что такое? Что стряслось?
От облегчения сердце колотится как бешеное. Язык немеет.
– Чего ты на меня уставился? – хмурится Энни, но в следующую секунду во взгляде вспыхивает понимание. – Все в порядке, – зевает она, – просто устала.
Действительно, с недавних пор сон настигает ее внезапно, без предупреждения, в любое время суток. Спите, когда спит ребенок, внушают книги для молодых родителей. Однако сейчас Бен напрочь забывает о тех случаях, когда Энни засыпала, сидя на стуле, а он сам валился в постель не раздеваясь.
Едва сдерживая гнев, он садится за руль. Подсознательно тянет шарахнуть дверью.
– Без тебя я не справлюсь, – произносит Бен, глядя вперед.
Нет нужды растолковывать, о чем речь.
В зеркале заднего вида отражается, как Энни подносит бутылочку ко рту Грейс и та жадно чмокает соской.
– Справишься, – отчеканивает Энни. – Ты должен, значит никуда не денешься.
На КПП полицейский требует предъявить права.
– А младенец?
Бен чувствует, что краснеет.
– Ей всего три недели.
– Мне нужно установить личность всех пассажиров, – не унимается страж порядка.
Бен называет имя, отчество и фамилию дочери, которые по-прежнему воспринимаются в новинку, точно вымышленные, хотя отчасти так и есть.
– Ждите, – командует полицейский.
Стоит ему свериться с планшетом, как происходит разительная перемена. Полицейский пятится. Надевает бумажную маску.
Бен в растерянности, как будто его поймали с поличным. Словно подросток, застигнутый на покупке пива, он хочет извиниться, объяснить. Но Энни легонько трогает его за плечо. «Молчи», – говорит ее рука.
Полицейский обращается к ним уже через маску.
– Она в списке, – кивает он на Грейс.
Энни подается вперед и высовывается из окна.
– В каком списке? Она совершенно здорова. Видите?
Грейс безмятежно разглядывает предупредительный знак на спинке сиденья: схематичное изображение головы младенца, отброшенной ударом подушки безопасности, – родителям не устают напоминать, какие жуткие дела могут случиться с ребенком при малейшей оплошности.
– Езжайте обратно, сэр. – Теперь полицейский разговаривает с ними как с преступниками. Он указывает на восточную автостраду. – Возвращайтесь домой.
До них ни одну машину не разворачивали. Бен выкручивает руль, дает задний ход и снова выкручивает колеса под пристальными взглядами других водителей.
– Я говорил, не надо было ехать, – цедит он, пока автомобиль в кромешной тьме спускается с холма. – Сидели бы дома.
Над горизонтом засиял полумесяц, но ему не под силу разогнать царящий в лесу мрак.
– Будь моя воля, – Энни резко выпрямляется на сиденье, – мы бы не оказались тут в принципе.
Вот оно: затаенная правда наконец выплыла наружу.
Бен молчит из страха сболтнуть лишнего. Энни предлагали работу в Нью-Йорке, однако им обоим не терпелось убраться из города, едва не погубившего их брак.
Энни принимается сюсюкать с дочкой:
– Папочка хочет меня наказать. Да, милая, папочка меня наказывает.
Все, джинна выпустили из бутылки. Напряжение, копившееся многие месяцы, лопается как натянутая струна: слова, которые они не решались произнести – то ли из сострадания, то ли из страха, – норовят сорваться с губ.
Неужели им плохо жилось?
– По-моему, нам обоим Нью-Йорк встал поперек горла, – замечает Бен.
– Не нам, а тебе, – парирует Энни.
Он вдруг свирепеет:
– Не я придумал брать донорское молоко. Предупреждал ведь – плохая идея, непонятно, чем эти доноры занимаются и что употребляют.
Грудное молоко – сокровенная тема для Энни и непостижимая для Бена.
В гробовой тишине он продолжает:
– Могла бы поднапрячься и сама кормить дочь. – Даже Бен осознает несправедливость упрека. – Хоть раз в жизни можно постараться. Тогда, глядишь, проблем бы не было, – заключает он и моментально сожалеет о сказанном. Ему страшно закончить мысль, призванную скрыть то, что гложет его по-настоящему: я боюсь за нашу девочку.
– Пошел ты! – шипит Энни.
Остаток вечера проходит в молчании.
Бену хочется, чтобы Энни сорвалась, наорала на него. Однако Энни не срывается. Ему тоже не до разговоров.
Позже Энни отправляется спать в комнату Грейс. Бен порывается идти следом, но дверь заперта. Ему не хватает смелости повернуть ручку.
Самое суровое наказание для него – спать в одиночестве. Он долго лежит, не смыкая глаз, пока не проваливается в сон, но буквально через пару минут просыпается от сильного запаха чая, который жена пьет по ночам, – мята и эвкалипт – и от запаха Энни, укладывающейся в постель. Аромат быстро исчезает, на поверку оказываясь обонятельной галлюцинацией, какие преследуют его с раннего детства. Иллюзия сменяется явью: Энни рядом нет, он один во мраке спальни.
