Именно так Мэтью и Мэй вторгаются в святыню, отчаявшись дождаться докторов для Либби, они минуют двойные створки и торопливо взбегают по лестнице, невольно нарушив последнее незыблемое правило – держаться подальше от палат.
– Идем, – шепчет Мэй, когда они оставляют девочку на попечение медсестры.
Однако Мэтью колеблется, завороженный зрелищем: сотня спящих детей и всего горстка врачей и медсестер. Необъятное поле деятельности. Парень мгновенно загорается желанием помочь.
– Уходим, – торопит Мэй.
Однако вместо выхода Мэтью направляется к ближайшей койке, на которой спит мальчик. У него слетела капельница. Поправить – минутное дело, просто никто не замечает.
Мэй пробивает холодный пот.
– Идем.
Мэтью не двигается с места, несмотря на возмущение персонала.
– Тогда я уйду одна, – грозит Мэй.
– Ради бога.
Очутившись на свежем воздухе, под солнцем, она испытывает облегчение пополам с чувством вины. Иногда этот отважный, вспыльчивый мальчишка ее бесит – какой прок, если они оба заболеют?
Только глубокой ночью Мэтью возвращается в их палатку во дворе. Мэй просыпается от визга застежки-молнии.
– Пожалуйста, больше никогда так не делай.
Мэтью не слушает, энергия бьет из него ключом – наконец-то ему удалось внести свою лепту в великую миссию.
– Представь, сколько этим детям еще предстоит прожить, – говорит он. – Жизнь ребенка ценнее жизни взрослого.
– У нас нет ни специальных масок, ни костюмов, ни должных навыков, – пробует образумить его Мэй.
Мэтью с тяжелым вздохом устраивается рядом. В палатке повисает тяжелое молчание.
– По-моему, ты слишком ко мне привязалась, – заявляет Мэтью.
В горле моментально встает комок. Поразительно, насколько сокровенные чувства близки к поверхности.
– А ты ко мне нет? – Мэй берет его за руку, но Мэтью высвобождается.
– Представь ситуацию. – Судя по тону, он хочет задать ей очередную задачку, абстрактный пример, почерпнутый из философских книг. До чего утомительными бывают эти бесконечные диалоги о нравственности, каждодневные логические рассуждения – особенно по ночам.
– Допустим, я тону, а рядом тонут двое незнакомцев. Кого ты спасешь? Меня или их?
– Сам как думаешь? – спрашивает Мэй.
Ясно, к чему он клонит, но оправдать его надежды значит солгать. Разумеется, она спасет его, без вариантов. За все это время Мэй не осмелилась сказать «люблю», хотя другого слова не подобрать.
– Неправильный выбор, – констатирует Мэтью.
Снаружи нарастает вой сирен, красные отблески мигалок озаряют лицо.
– Две жизни всегда ценнее одной, пусть даже речь идет о жизни знакомого человека, – припечатывает Мэтью.
– Ты не просто знакомый, – парирует Мэй, уязвленная его холодностью. – Хочешь сказать, ты бы меня не спас?
– Да пойми, любовь – совершенно безнравственное чувство, поэтому я в нее не верю.
Фраза звучит как пощечина, лишнее напоминание, что они знакомы всего пару недель. Словно земля уходит из-под ног.
Мэтью продолжает сыпать примерами, но Мэй не слушает. К счастью, во мраке палатки не видно ее слез. Однако они текут ручьем. Долго их не скроешь. Неужели она совсем не знает этого парнишку, который не торопится с утешениями, даже когда она начинает всхлипывать?
– Вот об этом я и толкую, – вздыхает Мэтью. – Ты слишком прикипела.
Мэй охватывает невыносимая тоска по родителям, смутное воспоминание из одинокого детства: родные хотя бы о ней беспокоились.
– Почему ты такой жестокий? – спрашивает Мэй сквозь слезы.
Вместо ответа Мэтью расстегивает молнию палатки.
– Ты так и не поняла.
Он спешит прочь, словно мечтает поскорее избавиться от нее, освободиться. Взметая сухие листья, Мэтью растворяется в ночи, Мэй остается наедине с пением сверчков, отдаленным рокотом вертолетов и болью в сердце.
Предоставленная сама себе, она рыдает навзрыд. Думает позвонить родителям, но не решается набрать номер. Осознание пронзительного одиночества сменяется вялым оцепенением.
Постепенно Мэй погружается в сон или в дрему.
В следующий миг возникает странное чувство – в палатке есть кто-то еще.
– Мэтью? – говорит или силится сказать девушка.
Нет, не он. В темноте вырисовывается смутная фигура. Человеческое и одновременно потустороннее существо взбирается ей на грудь. Давит всем весом. Прижимает руки к полу.
Мэй пробует закричать, но с губ не срывается ни звука. Горло перехватывает.
Она точно парализована, не в силах шевельнуться.
От невыносимой тяжести все мысли улетучиваются, но где-то на задворках сознания вспыхивает искорка страшной догадки: болезнь. Возможно, она начинается именно с этого.
44
Сначала она ощущает прикосновения Мэтью, когда тот поднимает ее с постели. Слышит гулкий голос, зовущий ее по имени. «Мэй, очнись. Просыпайся». Меняется освещение. Ветерок холодит кожу. Он выносит ее во двор.
Мэй представляла сон совершенно иначе – кромешным мраком, а не сумерками, куда проникают отголоски окружающего мира.
Мэтью наверняка понесет ее в кампус, как и прочих узников Морфея. Однако на сей раз уже не чьи-то, а ее руки болтаются как плети. Ее голова запрокидывается, а волосы падают на лицо.
Хотя глаза Мэй плотно закрыты, она продолжает видеть – видеть не глядя, без необходимости смотреть. Она хорошо знает, как блестит на солнце потрескавшийся тротуар. Помнит очертания гор на фоне безоблачного неба. Резкий аромат эвкалипта воскрешает в памяти раскидистое дерево.
А главное – ничто не может затмить удовольствия от близости Мэтью, его заботы и участия.
Наконец они добираются до колледжа, Мэй безвольной куклой лежит на руках. Прохлада старых зданий, гул голосов, запах хлорки.
– Давно она спит? – невнятно, как сквозь маску, интересуется кто-то официальным тоном.
Мэй охватывает паника. «Я все слышу», – силится сказать она, но тщетно. «Я здесь», – бьется в голове, однако с губ не слетает ни звука.
– Не знаю, – сбивчиво отвечает Мэтью, с трудом переводя дыхание. Впервые Мэй улавливает в его голосе страх. – Часов двенадцать, если не больше.
Голыми, незащищенными пальцами он убирает волосы с ее лица. Его доброта электрическим разрядом проникает в самое сердце.
После – прикосновение ледяного кругляшка стетоскопа к груди, матрас, обволакивающий тело.
Мэй решает предпринять новую попытку докричаться до врачей чуть погодя, когда схлынет невыносимая усталость.
