Инфекционная болезнь, твердят они, вы подхватили инфекционную болезнь. Сложно сказать, слышит ли он приглушенную масками речь. Понимает ли хоть слово. Бледно-зеленые глаза отсутствующе глядят на медсестер.
Позже, делясь впечатлениями, медсестры сойдутся на том, что их диалог напоминал беседу с каким-нибудь иностранцем.
Мужчина принимается тараторить, глотает слова, многие фразы не разобрать. Еще он кричит. Кричит что-то про пожар.
– Его потушили? – надрывается он. – Потушили или нет?
– Вы очень долго спали, – объясняют ему.
– Но пожар был! – не унимается мужчина. – В библиотеке. Все здание в огне!
Он орет до хрипоты, но узники Морфея на соседних койках продолжают мирно спать.
Мужчина просит пить.
– Умоляю, воды! – корчится он, дергая себя за бороду. – Я умираю от жажды.
Он глушит стакан за стаканом, пока вода не лезет обратно и не выплескивается на прорезиненные ботинки медсестер, словно организм в какой-то момент предпочел худший расклад разительной перемене.
– Пожар! – снова заводится «Лазарь». – Библиотека полыхает!
Медсестры кивают как заведенные. Они волонтеры, приехали из других штатов, поскольку почти весь местный персонал пал жертвой вируса. Их единый порыв – успокоить несчастного, однако тот не успокаивается.
– Мои девочки! – кричит он. – Где они?
В его карте нет данных о родственниках. Возможно, девочки, как и пожар, – лишь часть глубокого, непостижимого сна.
Мужчина просит бумагу и ручку. Следующие несколько часов он пишет с такой скоростью и одержимостью, будто сама смерть гонится за ним по пятам.
При виде записки Кэтрин испытывает настоящее потрясение: после стольких недель, проведенных в карантине, ее срочно вызывают в студгородок как одного из немногих бодрствующих психиатров и как единственную, кто присутствовал при пробуждении первого пациента. Его безжизненное тело до сих пор стоит перед глазами.
В сопровождении двух солдат Кэтрин минует три квартала, отделяющие госпиталь от здания столовой. Первая вылазка спустя месяц вынужденного заточения. Погода переменилась. Декабрь. Палые листья кружат над пустынной мостовой, здесь, в горах, смена времен года ощутимее, чем в Лос-Анджелесе, где дочурку Кэтрин – хвала небесам! – выпустили из карантина и перепоручили заботам бабушки.
В разлуке дочка научилась считать до двадцати и самостоятельно надевать футболку. Как видно из ночных видеозвонков, ее челка отросла чуть ли не до середины носа.
Пациента переводят из общей палаты в отдельный бокс в столовой, там Кэтрин и застает его корпящим над дневником. Памятуя об инциденте с парнишкой, она решает действовать осторожно.
– Можете примерно сказать, сколько вы проспали? – спрашивает она, приблизившись к подопечному.
Тот медлит с ответом. Смотрит куда-то вдаль, словно силится разглядеть что-то на необъятных просторах, запечатлевшихся в памяти. Прямо как первый паренек, проносится у Кэтрин, внутренний мир тоже занимал его больше, чем внешний.
Во взгляде мужчины вдруг вспыхивает подозрение:
– Вы не имеете права держать меня здесь. Не имеете права, слышите?!
– Вы дезориентированы, это нормально, – убеждает Кэтрин сквозь маску.
Людям, вышедшим из комы, зачастую чудится, что они провели без сознания всего ничего – буквально пару часов, максимум сутки. Истина грозит нанести им серьезную травму.
Кэтрин подмечает у мужчины необычные симптомы, которые отсутствовали у его предшественника: палифразию, повторение определенных фраз, и тенденцию повышать голос – мегафонию, как определяют ее в учебниках. Однако сам пациент находится в блаженном неведении относительно обоих симптомов, его восприятие окружающей действительности не вписывается в обычные рамки.
– Я не буду отвечать на ваши вопросы, – заявляет он и до самой ночи не раскрывает рта.
Лишь поздно вечером Кэтрин обнаруживает третью странность: буквы в дневнике совсем крохотные, едва различимые невооруженным глазом. Из того, что ей удается прочесть, в тексте преобладают сомнения, заблуждения, а главное, стойкая уверенность, что автор провел во сне не пять недель, а намного больше.
47
Шесть утра. Лай собак во дворе, звяканье дверной цепочки.
На третьем этаже пустого дома Сара цепенеет от страха, опасаясь, что малейшее движение выдаст ее присутствие. Накануне она снова легла спать в мамином свитере.
Топот шагов. Дребезжание боковой двери.
Собаки захлебываются лаем – Сара не знает многих по именам. Либби подобрала их с улицы, голодных, бесприютных, но хвала Господу за их преданность и оглушительный гвалт.
Скрежет металла по дереву. Что-то волокут по расшатанным половицам крыльца.
Сара взывает к сестре, как к молитве. Здесь, во мраке спальни, среди кукол, которых они с Либби считали волшебными, говорящими, Сара почти уверовала, будто схожая магия способна вернуть сестренку, где бы та ни спала.
Она на цыпочках крадется к окну. Дрожащими руками приподнимает краешек занавески.
Тревога передается котятам. Самые маленькие носятся как угорелые, те, кто постарше, забились под кровать.
Сквозь щели в досках Сара различает в предрассветной мгле мужчину, взобравшегося на мусорный бак. На сей раз это не сосед. Незнакомец пробует вскарабкаться на подоконник второго этажа.
Собаки продолжают выть, мужчина велит им замолчать – и Сара узнает его, узнает по голосу.
Человек, который явился, точно посторонний, точно вор, на самом деле ее папа.
Сару затапливает волна облегчения. Разумеется, как же иначе. Папа снова сидит за столом, живой и бодрствующий.
Как заведенный повторяет ее имя.
– Слава богу! Слава богу! – твердит он. На лице застыло невиданное прежде выражение запальчивого умиротворения. – Прости, не хотел тебя пугать. – Папа тяжело дышит, череп обрит, бороды нет и в помине.
На первых порах он отмалчивается, вроде нечего сказать. Как будто спустя пять недель он просто очнулся и пришел домой.
– Ума не приложу, куда подевался мой ключ? Ты не в курсе?
Мертвенно-бледный, отец щурится сквозь стекла одолженных очков. Он сильно похудел, зеленая футболка с чужого плеча болтается на нем как на вешалке. И все-таки это он. Папа. Именно его руки опираются на кухонный стол, его татуировки выделяются на коже: затейливый волк с желтыми глазами, огромный черный паук на локте, поблекшее имя матери девочек на предплечье, рядом – даты рождения обеих дочерей. Сара сознательно проводит мысленную опись каждой мелочи, каждой клеточки его тела, поскольку что-то в отце неуловимо переменилось.
– Не помнишь, куда подевался мой ключ? – снова спрашивает он.
