Его ногти сильно отросли и успели обломаться по краям, на больших пальцах и вовсе загибаются трубочкой.
– Что с твоими волосами? С бородой? – допытывается Сара.
– Не знаю, – отвечает отец. Его смертельная бледность, лишенный растительности подбородок, Сара не может отвести от него взгляд и одновременно старается не смотреть, словно эта часть лица исчезла безвозвратно. Ее автоматически охватывает стремление поделиться своим открытием с сестрой.
– С тобой ведь все хорошо? – уточняет отец.
– А с тобой?
Брезжит рассвет. Мутный свет сочится сквозь заколоченные окна, навевая мысли о самом обычном, ничем не примечательном утре.
– Где твоя сестра? – вдруг спохватывается папа, устремляя взгляд на лестницу.
Рассказывая, Сара не в силах смотреть ему в глаза, вместо этого она смотрит во двор, на собак. Каждое слово дается с трудом, всякий раз нужно преодолевать ком в горле.
Отец растерянно моргает:
– Ты уже говорила, верно? Про болезнь Либби. Помнишь?
– О чем ты? – лепечет Сара, едва сдерживая слезы.
– Мы ведь обсуждали это, забыла?
Она боится сказать «нет», но папа читает ответ в ее глазах. Повисает неловкая пауза.
– Не важно, – бормочет он, потирая обритые виски. Сара замечает родинку, которую никогда раньше не видела. – Не важно.
Сара решает сгладить неловкость очевидной приятной догадкой:
– Если ты поправился, значит Либби тоже скоро вернется.
Отец молчит, как математик, занятый сложными вычислениями.
Сара приносит ему содовую, откупоривает банку, ощущая под пальцами приятную прохладу. Кладет на стол щипчики для ногтей. Сложно сказать, кто из них двоих опекун, а кто нуждается в опеке.
С возвращением папы Сара вдруг осознает, насколько запустила хозяйство, – дом больше напоминает сад, заросший сорняками. В ванной разбросан кошачий наполнитель, в мойке громоздится гора посуды, повсюду валяются пустые жестянки из-под содовой, тарелки с недоеденной кашей начисто вылизаны кошками.
Однако отец не замечает беспорядка. Не спрашивает про собак, которые отчаянно скулят, машут хвостом и разбрызгивают воду по линолеуму.
– Можешь вывести их во двор? – просит он. – Мне надо подумать.
К счастью, он не собирается спускаться в подвал, где псы учинили настоящий погром: сгрызли уйму рулонов туалетной бумаги и коробок с крупой, перебили банки с консервированной морковью.
Первые сутки отец практически безвылазно проводит за столом, склонившись над какой-то тетрадью.
– О чем пишешь? – не выдерживает Сара.
– Сам не знаю. Просто пытаюсь разложить все по полочкам.
За весь день он ни разу не меняет позы, словно тело успело привыкнуть к неподвижности сна. Если он и начинает двигаться, то очень медленно, как будто пробивается сквозь плотную толщу воздуха. Ручка скользит по бумаге, выводя микроскопические буквы.
Сара отчаянно пытается заглушить нарастающую тревогу. Это только первый день, успокаивает она себя. Может, он еще не до конца проснулся.
При виде его Хлои улепетывает со всех ног и громко шипит.
– Это же папа, твой любимчик, – говорит Сара, но Хлои ощетинивается, распушает хвост метелкой.
Вероятно, ее настораживает отсутствие шевелюры и бороды или неестественный цвет кожи. Как бы там ни было, Хлои старается держаться от него подальше, даже к миске пробирается окольными путями.
По всем каналам обсуждают главную новость с подзаголовком «Первый исцелившийся в Санта-Лоре».
– Пап, это они про тебя! – кричит из гостиной Сара.
Но отец и не думает вставать из-за стола и по-прежнему увлеченно пишет. Издали он похож на кропотливого часовщика.
С экрана перечисляют скудные сведения, у телевизионщиков нет ни снимка пациента, ни его имени, ни данных о состоянии здоровья.
– Поищешь другую ручку? – просит отец из кухни, тщетно пытаясь реанимировать первую, однако его умозаключения истратили все чернила.
Помимо всего прочего, отец не замечает, что мамины вещи разложены по всему дому, коробки с чердака перекочевали в гостиную, явив на свет бесчисленные сокровища: свадебные фотографии, аудиозаписи, комплект украшений из бирюзы – они с Либби любовно изучали каждую мелочь, как будто силились отыскать ключ к забытой тайне. Потемневший серебряный браслет до сих пор болтается у Сары на запястье и слегка позвякивает по столу, пока она готовит из остатков хлеба сэндвичи с тунцом. Однако отец почти не притрагивается к еде.
До позднего вечера щипчики лежат нетронутые. До позднего вечера длинные ногти шкрябают по банке содовой.
– Тебе пора спать, – отмирает папа.
Незамысловатая фраза действует ободряюще – Сара спешит наверх, радуясь, что их общение все больше походит на обычный диалог отца с дочерью.
Позже, под покровом ночи, она слышит, как отец бродит по кухне, явно не собираясь ложиться.
Наутро к ним являются двое полицейских.
С чердачной площадки Сара встревоженно наблюдает за стражами порядка в белых масках и зеленых перчатках, заправленных под манжеты униформы.
Стук в дверь будит собак.
– Папа, – зовет Сара. Тот, сгорбившись, сидит за компьютером и терпеливо ждет, пока загрузится очередная страница. – Здесь полиция.
– Не обращай внимания, – бросает отец, словно речь идет о назойливых коммивояжерах.
Полицейские топчутся на крыльце, косятся по сторонам, точно мечтают поскорее унести ноги. Позади, через дорогу, остов сгоревшего дома медсестры накренился, как потерпевший крушение корабль. После стольких недель заградительная лента истрепалась на ветру, птицы свили гнездо в духовке, успевшей проржаветь под открытым небом.
Стук возобновляется.
Псы скулят и скребутся в дверь.
Наверняка полицейские тоже слышат скулеж и скрежет.
Наконец стук прекращается.
У Сары вырывается вздох облегчения, когда стражи порядка спускаются с крыльца во двор, заросший сорняками. Один что-то говорит в рацию.
Однако вместо того, чтобы направиться к машине, они заворачивают за угол дома. Скрип калитки. Жуткий хруст гравия по дорожке, ведущей на задний двор.
Теперь полицейские барабанят в заднюю дверь.
– Эй, есть там кто? Отзовитесь!
Сара замирает на кухне у заколоченного окна. До нее доносится треск помех в рации.
Внезапно, как гром среди ясного неба, створка начинает поддаваться и, взвизгнув петлями, распахивается настежь, помещение заливает яркий свет.
Наверное, отец забыл запереть дверь на ночь, хотя такая оплошность совсем не в его духе – совсем.
