Дуня с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться! Похоже, у отставного генерала была с французом своя война – кухонного свойства.
– И все же… – вернулась она к волнующему ее сюжету, – те узоры на песке…
– Это узоры моей родины, – вздохнул с невыразимой печалью повар. – Я эльзасец. У нас такими часто украшают миски да ложки – простой деревенский рисунок. Мне было грустно. Я размышлял. – И повар поджал губу, будто ставя точку в беседе.
– Насколько я помню, вы уж года три как у Щербицких на службе? – невинно поинтересовалась Дуня.
– О нет, мадемуазель. Я здесь всего год… – скривился он. – И, осмелюсь предположить, этого более чем достаточно.
Дуня кивнула: она и сама не верила, что чудаковатый повар, как бы хорошо тот ни умел обращаться с ножами, оказался убийцей маленьких девочек. Но узоры… Не могли же они быть чистой случайностью!
– Это, должно быть, печально, – улыбнулась как можно ласковее Авдотья. – Неужели в уезде нет ни одного соотечественника, дабы разделить вашу тоску по родине?
– Могу ли я узнать причину ваших расспросов, мадемуазель? – не поддался на ласку эльзасец.
Авдотья на секунду задумалась, стоит ли. Но решила, что новость и так скоро дойдет до Щербицких дворовых.
– Погибла девочка, – сказала она, продолжая безотчетно рисовать на песке и верно незамысловатые завитушки. – Ей обрили голову и… изрезали кожу. Вот таким узором.
– Бедное дитя. – Повар постоял некоторое время раздумывая, а потом добавил: – Я ничего не знаю про порезы. И не знаком ни с одним соплеменником в Трокском уезде. Но я знаю, кому понадобились волосы девочки. Да, я думаю, что знаю.
* * *
– Он уверен, что волосы сбривались на продажу.
Они сидели вкруг стола за ставшим традиционным чаем с «калатчом». Пустилье попросил разрешения выкурить трубку и теперь стоял в дверях беседки – весьма неграциозным силуэтом на фоне угасавшего за противоположным берегом светила. С той же стороны, из далекой деревни, теплый июньский ветер доносил запах печного дыма и навоза, смешивал его с запахом трубочного табака доктора и нес дальше – вниз по реке.
– У Щербицких, – продолжила Дуня, – имеется крепостной цирюльник, большой искусник. У него-то повар и заказывал себе волосяной парик.
– И где сейчас сей искусник? – поинтересовался де Бриак. Вид у него был озабоченный – история деревенского убийства обернулась много более сложной, чем он предполагал.
– То-то и оно, – вздохнула Дуня. – Один местный помещик – отставной поручик Потасов – оказал не самый теплый прием вашим пехотинцам. Солдаты мародерствовали и спьяну подожгли амбары у барского дома. – Она помолчала. – В ответ Потасов вооружил своих крестьян. И некоторых из оставшихся дворовых Щербицких.
– Бунт? – усмехнулся невесело Пустилье.
Дуня кивнула. Она не стала разглашать прочие детали, коими с ней поделился Фока – бывший денщик, а ныне нелепый лакей старого генерала. Прошел слух, что отставной поручик скрылся в своих лесах – а леса у него были знатные. Что к нему стекается крестьянство из соседних деревень. Что они осуществляют дерзкие нападения на французские обозы, жгут фураж. Самого Потасова княжна знала мало: сосед слыл бирюком. Так и не войдя в возраст старого холостяка, он не принадлежал и к кругу светской молодежи, собиравшейся на лето в Трокском уезде из Москвы и Петербурга. Ни для княжны Липецкой, ни для сестер Щербицких хорошей партии поручик не представлял и посему был малоинтересен.
Дуня смутно помнила, как отец говорил о предельной щепетильности соседа в карточной игре, отмечал и его хозяйственность. Целое лето, рассказывал князь, Иван Алексеевич живет безвылазно в своей деревне в ритме посевов и сборов урожая. Чай, сахар держит только на случай редкого приезда гостей; варенье и другое лакомство заготовляет на меду из собственных же ульев, с солью обходится весьма осторожно; даже свечи ухитряется лить дома, тонкие, оплывающие. Поручик-анахорет, по словам его сиятельства, презирал настоящее виноградное вино и всякую иную выписанную из столиц бакалею… Но лишь последний обоз с урожаем отправлялся в город по схваченной первыми заморозками дороге и средь сельского дворянства начинались ноябрьские балы да приемы, Иван Алексеевич появлялся за карточным столом и долги чести платил исправно. Помимо штосса и фараона, князь сошелся с Потасовым и по части псовой охоты, хотя чаще всего к моменту гона зайца по первой пороше Липецкие уж возвращались в свой дом близ Большой Дмитровки.
Дуня не озвучила своим французским alliе´s
[32], как на обратном пути от старого генерала все трое сиятельств молчали. Князь горько размышлял о возрасте, не позволявшем ему более многие геройства, – иначе и он ушел бы в леса. Маменька явно угадывала мысли супруга и боялась слово молвить, дабы не прогневать Сергея Алексеевича и тем не ввергнуть его в еще большие печали. Дуня же пылала щеками, вспоминая о сотворенном безумии, в котором не то что маменьке с папенькой, но даже Пустилье с де Бриаком признаться было немыслимо: выбрав минутку, она выдернула из своей висевшей на поясе миниатюрной записной книжицы в серебряном чехле листок и серебряным же карандашиком написала на французском следующее: «Милостивый государь Иван Алексеевич, мне надобно с вами увидеться по очень важному делу. Умоляю вас встретиться со мной как можно скорее». Подписалась: «Известная Вам княжна Эдокси Липецкая» – и тайно передала Фоке, который бог весть что себе вообразил, но кивнул головой в старом колпаке и обещался доставить в самом наилучшем виде.
Теперь, сидя рядом с ничего не подозревавшим де Бриаком, ей ни в коем случае нельзя дать понять, что она планирует встречу с мятежным поручиком. А встретившись, отыщет среди его партизан крепостного парикмахера. Парикмахера, блестяще владеющего ножом, – отсюда и порезы. Парикмахера, помешанного на своей профессии, – отсюда и сбритые волосы… А где легче укрыться после совершенного убийства, как не в дремучих лесах в окружении благородных разбойников? Дуня была уверена: она на правильном пути. Только бы Потасов согласился встретиться с безумной девицей…
– Это уже пятое озерцо, нами исследованное, – говорил тем временем де Бриак, высыпая горкой песок из бумажных кулечков прямо на серебряный поднос, где совсем недавно были выставлены вазочки с вареньем. – Да только взгляните, ни одного, хотя бы приблизительно напоминающего наш! Будто тело несчастной перемещали за тысячу лье! Будто не по речке та плыла на своем плоту мимо вашей, княжна, деревни, а по глади Индийского океана, где-нибудь близ берегов Пондишерийской колонии!
Дуня взглянула на песок, поднесла чашку чая к губам: молчи, не выдавай себя! Но в груди разрасталось беспокойство: а что, если сосед просто проигнорирует ее послание? Идет война, уж не до политесов…
– Вы сегодня необычно молчаливы, княжна, – отложил свою трубку Пустилье и присел вместе с ними за стол. – Что вас удручает?
Дуня вздрогнула: толстяк доктор оказался много проницательнее своего командира. Впрочем, взглянула она на раздосадованного де Бриака, она, Дуня, ему просто не интересна. Ему еще, может быть, интересен песок из-под ногтей мертвой девочки, но не живая княжна Липецкая. Знал бы несчастный, что за романтические глупости напридумывала за его спиной ее маменька! Да и Настасья не лучше! Хорошо, что у нее, Авдотьи, есть своя голова на плечах, и эта голова еще не пошла кругом от их, французовых, любовных романов!
