– Кроме набалдашника – ничего экзотического, – весьма нелюбезно перебила его, не желая отвлекаться от главного, Авдотья. – Правда, Габих всем рассказывает, что трость принадлежала еще его деду и весит около пуда. Барон во всякое время носит ее с собой, даже на балы – тренировать руку, дабы не дрогнула.
Пустилье улыбнулся профессиональной «успокаивающей» улыбкой.
– Что ж, весьма предусмотрительно. Но поверьте, милая княжна, рука Бриака тоже тверда.
«Он не понимает, – с отчаянием подумала она. – Не понимает!» Авдотья, сжав в кулаках концы накинутой на плечи шали, вскочила со стула и, не отрывая взгляда от круглого добродушного лица, начала говорить ровным тихим голосом.
– Моему отцу случалось охотиться с бароном. Он всегда попадает животному прямо в глаз.
– Дабы не попортить шкуру. Так делают все. Кроме того, когда собаки загоняют крупного зверя, охотник подходит достаточно близко…
– Я не говорю про крупного зверя, доктор. Я говорю про гон зайца по первой пороше. Конный или пеший, он всегда попадает ему в глаз. – Не выдержав нужного тона, она перешла почему-то на шепот: – Я видела сама однажды, он выстрелил, почти не целясь. Пуля прошла сквозь один глаз и вышла через другой.
Пустилье молчал.
– Вы были в курсе того, что он творит в своей вотчине?
Дуня помотала головой:
– Нас, соседей, он занимал единственно крепостным театром и балами. Но я всегда чувствовала, что Габих способен на страшные дела. – Она поежилась. – Он как змей. Как ядовитая рептилия. – Она умоляюще посмотрела на француза. – Прошу вас, доктор. Позвольте отвезти его в лес. Я знаю, где скрываются партизаны Потасова, – среди них есть и сбежавшие от барона холопы. Они расскажут… Поручик сможет судить его по справедливости, и никто больше не пострадает.
– Простите, княжна. – Пустилье смотрел на нее с искренним сочувствием. – Майор никогда на это не пойдет. Это самосуд. А его удовлетворит суд в Вильне или суд дворянской чести. – Доктор накрыл ее дрожащие пальцы теплой ладонью. – Мы могли бы настоять на судебном разбирательстве, но, боюсь, сие уже не в нашей воле. Место и время назначены. Через… – он взглянул на каминные часы с плачущей нимфой, – час, на речной отмели. Я ничего не могу поделать.
Да, Бог волен в жизни, но человек волен в смерти.
Дуня знала, что дуэль – предрассудок. Но честь, вынуждающая к ней обращаться, предрассудком не была. Столетие с лишним спустя Пастернак писал, как много вносит честь в общедраматический замысел существования. Для мещанина Пастернака честь была выбором, камертоном одаренности. Для дворянина начала девятнадцатого века честь была фундаментом, нормой, данностью. Нематериальная принадлежность к дворянскому клубу, где государь был лишь первым дворянином страны, не более и не менее. Честь оставалась единственным, что отличало дворянина от человека «низкого сословия» и всегда оставалось при нем, даже когда тот лишался титула и состояния. Когда Екатерина давала вольность российскому дворянству, она гарантировала неприкосновенность чести, жизни и имения. Отметим и тут порядок слов. Честь стоит первой перед жизнью. Идя на верную смерть, бастард де Бриак выбирал смерть дворянина.
Дуня высвободила свою ледяную руку из теплых ладоней доктора:
– Передайте майору: он должен стрелять сразу, мгновенно, не дожидаясь подхода к барьеру. Это его единственный шанс.
* * *
Никто был не в силах помочь. И папá не мог вмешаться. Дуня уж было решилась послать гонца к Потасову: пусть прискачет со своими молодцами и разгонит всех с глаз долой! Но потом представила себе эту картину, как в ответ на внезапный партизанский налет вступают французские пушки, кося людей и лошадей, и отказалась от безумной идеи. Ведь даже если допустить, что кто-нибудь из потасовских ребятушек выстрелит Габиху в спину, спасая тем самым де Бриака, сам гасконец никогда ей этого не простит. Княжна с досадой пожала плечами: и пускай, зато останется жить… «Чтобы, возможно, убить множество русских воинов на поле брани», – прошелестел в Дуниной голове остаток патриотического чувства. Прошелестел и умолк. Что бы ни принесла им будущность, сейчас, сегодня она чувствовала себя больной от одной возможности никогда более не увидеть его живого неправильного лица. Ныло, не отпуская, в груди. «Да что же это!» – Дуня старалась дышать ровно. Не Анетт же она Щербицкая, посылающая за нюхательной солью по поводу и без! Она дочь полковника инфантерии, ее батюшка Измаил брал – и небезуспешно! А она сможет, по крайней мере, выпить принесенного Настасьей утреннего чаю и даже заесть беду свежим калачом с маслом. Вот так.
Отказавшись смотреть на часы (дурные и добрые вести равно найдут ее – и скоро!), Авдотья отослала горничную и села перед окном с пяльцами в руках. Она не путалась шелками, но игла то и дело замирала в чуть подрагивающих пальцах, а глаза устремлялись к едва видным из окна белым балясинам беседки на речном обрыве. Княжна наконец начинала понимать собственное сердце – и от внезапного открытия вкупе с грозившей французу смертельной опасностью смыкалось горло. Щеки ее пылали, в голове метались сумбурные мысли о возможном еще спасении. Над рекой тем временем разливалась заря – картина, обыкновенно завораживающая княжну своей прелестью… Едва взглянув в ту сторону, Дуня вскочила, соскользнули на пол пяльцы. Княжна упала на колени и ее вывернуло прямо в расписное фаянсовое ночное судно. Несколько секунд, тяжело дыша, она опиралась дрожащими руками о спинку кровати. А затем, выпрямившись, подошла к кувшину, где на донце плескалась оставшаяся после утреннего умывания вода, бросила пригоршню в лицо и прополоскала рот. Обернулась на часы с насмешливым Амуром. Пора!
* * *
Так уж устроен человеческий глаз, что стоит его обладателю оказаться на некой возвышенности, тот сразу, устремляясь к горизонту, ищет себе туманны дали для умиротворения сердца и сладостного созерцания. Беседка в саду у Липецких служила именно такой цели. Но сегодня Дуня смотрела не вдаль, а прямо на отмель под обрывом. Туда, где почти неделю назад де Бриак обнаружил маленькую утопленницу.
Подобно полководцу, обозревающему из боевого шатра поле брани, глядела княжна на фигурки внизу: круглую – Пустилье и тощую – секунданта Габиха (очевидно, офицера дебриаковского дивизиона). Расстояния были уже отмерены, барьер обозначен плащами. Чуть левее она приметила дуэлянтов: Габих рассеянно рисовал тростью на песке. Де Бриак стоял к нему спиной и смотрел на воду. Секундант барона что-то спросил, оба повернули к нему головы и оба как по команде отрицательно ими качнули. Значит, примирению не быть. Пустилье откинул крышку ящика с оружием. Очевидно, право выбора выпало Габиху: он осмотрел оба пистолета, пожал плечами, взял один. Второй, не глядя, забрал де Бриак. Габих что-то заметил высоким голосом – его секундант рассмеялся. Барон шутил во время дуэли, это считалось хорошим тоном. Де Бриак не откликнулся на шутку, молча ждал, пока секунданты зарядят пистолеты, и, получив свой одновременно с бароном, быстро пошел на позицию. Дуня, сглотнув, вцепилась в резную балясину беседки. Габих, не торопясь, передал офицеру свой сюртук, оставшись в одном жилете и белоснежной батистовой сорочке, воткнул в песок трость и так же неспешно отправился на свое место. Она услышала «Marchez!»
[46] Пустилье. Княжна, не отрывая глаз, смотрела вниз – она перестала дышать, в голове ее шумело. Шаг, еще один… Неужели глупец доктор не передал де Бриаку ее слов?! Чего он ждет, барьера?! И вдруг увидела, как поднялась и дернулась рука майора; грохот выстрела, отрикошетив от обрыва, ударил ее по ушам. Дуня расширенными глазами смотрела на Габиха: тот продолжал стоять и целиться: а значит, де Бриак промахнулся, все пропало – сейчас тот выстрелит в ответ, прямо в блестящий карий глаз.
