– Что, матушка, опять щеночка захотелось? – с лаской спросил старик (Авдотья лучшим своим занятием в детские годы считала выхаживание самых хилых в помете щенков – защищала их перед князем, стояла насмерть, не давая топить) и протянул огромную ладонь: на ней, поджав под себя маленький хвостик, спал, свернувшись, солово-пегий малыш. – Милкин сыночек. Помнишь Милку-то?
Дуня кивнула: Милку она сама растила года четыре тому назад.
– Лопоухонький! – Авдотья приняла теплое тельце, принялась поглаживать спинку, щенок так и не проснулся. – В мамашу.
Андрон вздохнул, виновато взглянул исподлобья.
– Вчера мы с французом волка-то не затравили… Зря только гончих набросали. Пусто.
– Отчего так, Андронушка? – спросила Дуня, поджав губы. – Неужто ни следочка? Что ж он, призрак какой?
– Не призрак, – покачал головой Андрон. – Водой идет, я думаю. Вода все следы и смывает.
– Водой? – призадумалась Авдотья, вспомнив, где нашли первую девочку. – Вброд идет?
– Почему вброд? Может, и на лодке. Только так следов не оставить.
Андрон был прав. И девочку было проще перевезти вплавь. Оглушить, вставить кляп, прикрыть рогожей – мало ли кто что везет? Ну конечно!
Дуня так живо представила себе малахольную Глашку, которая заговаривает с незнакомцем. Может, он ее пряником заманивал или сушеной дулей – так называли у них груши… И вдруг похолодела. Лошадкой. Яркой, ярмарочной – много ли даже таких, грошовых, игрушек мог ей купить отец-каретник? Гавриловой лошадкой – ровно такой, какую извлек Пустилье из горла Матрюшки.
Авдотья вскочила: ей срочно надо было увидеть доктора с майором! Но сначала найти игрушки – у Николеньки в детской наверняка завалялась парочка, – показать прочим дворовым детям: вдруг кто из них недавно видал подобную? А потом приказать спустить на реку лодку из лодочного сарая и поплыть вниз по течению: может, в береговых лесах и отыщется какой след…
– Мне пора.
Она торопливо передала щенка Андрону – малыш недовольно засопел и тонко взвизгнул во сне, но так и не открыл глаз.
Авдотья, быстро перебирая ногами в легких башмачках и как никогда схожая с легкокрылой Психеей, побежала к большому дому. Андрон же, вздохнув, проводил ее виноватым взглядом: не стал он рассказывать своей барышне того, что знал. Вестимо, спужался: как такое вслух и произнесть-то? А теперь вот, накрыв второй большой ладонью крохотное тельце в своей руке, все твердил себе, что та старая история к Феклушиной Глашке отношения не имеет. Не имеет, и все тут.
Глава пятнадцатая
О, кто, скажи ты мне, кто ты,
Виновница моей мучительной мечты?
Скажи мне, кто же ты? – Мой ангел ли хранитель
Иль злобный гений-разрушитель
Всех радостей моих? – Не знаю, но я твой!
Ты смяла на главе венок мой боевой,
Ты из души моей изгнала жажду славы,
И грезы гордые, и думы величавы.
Я не хочу войны, я разлюбил войну, —
Я в мыслях, я в душе храню тебя одну.
Денис Давыдов
Странная история, хмурилась Авдотья, вместе с Николенькой перебирая его сокровища: солдатики, барабан, кубики, снова солдатики, игрушечное ружье, помятые картонные фигурки игрушечного же театра, вновь солдатики, фарфоровые собачки, медная труба… Все было тут. А Гавриловых лошадок не было! Сам Николенька расстроился до слез: хоть он уже и не играл в подобные глупости, однако лошадки оказались ему дороги так же, как старшим брату с сестрой, – они были и его детством. Дуня утешила братца, как сумела, – он сам мог отправить часть игрушек в московский дом. И Николенька вспомнил, что да, верно: карты с портретами российских императоров были перевезены на «зимнюю квартиру» в столицу вместе с акварелью и набором крашеного воска, которых ему сейчас очень не хватало для пленэров. В ту же корзину по недосмотру могли попасть и Гавриловы поделки. Так, разгадав загадку, Авдотья, однако, лишилась возможности тотчас же показать игрушки дворовым девочкам Глашиного возраста – следовало послать кого-то в деревню к Гавриле. И снарядить шлюпку для нового, теперь уже водного, поискового предприятия.
Но прежде Дуне за завтраком пришлось выдержать свою «осаду Измаила». Папенька рассказал маменьке о мертвых девочках, и испуганная княгиня отказывалась отпустить дочь пусть даже и на дневную прогулку, а уж тем паче с французом (тут испуг Александры Гавриловны был уже иного толка). Не говоря прямо ни да, ни нет, она отыскивала множество причин, по которым Авдотье стоит остаться дома. В лодке, кроме княжны и де Бриака, планировалось еще человека четыре. Пустилье, Марфуша с провизией для пикника и гребцы. Утро прошло в спорах и взаимных уговорах; порешили: Авдотья таки отплывает с неприятельскими офицерами, но под маменькиным (а вовсе не неприятельским, как могло бы показаться) конвоем. Дуня и сама была не против отрезвляющего маменькиного влияния: после вчерашнего утра она неприятно глупела и робела в Дебриаковом присутствии (что было плохо для расследования) и то и дело зарумянивалась, аки купеческая дочь (что было невыносимо для ее самолюбия). И потому окончательный компромисс – наличие в лодке самой княгини – ее если не обрадовал, то и не расстроил сверх меры. При маменьке ей будет проще держать себя в руках.
И оказалась права. Едва увидав подходящих к лодкам дам в легких летних нарядах – княжна в бледно-зеленом, княгиня в синем, – де Бриак улыбнулся столь восторженной мальчишеской улыбкой, так счастливо заблистали глаза его, что Авдотья порозовела, а княгиня обратила на дочь взгляд разгневанной Эринии.
Раскланявшись, сели в большую лодку. От кормы, где расположилась с корзиной исполняющая должность буфетчика Марфа, струился легкий аромат жареных цыплят. Солнце еще не поднялось в зенит, высокие берега давали приятную тень. На скамьях лодки расположили подушки – для удобства пассажиров, княгиня любезно предложила майору сесть рядом с ней, тогда как Пустилье и Авдотья опустились на переднюю скамью.
Авдотья изложила доктору план водного похода: опрашивать прибрежных жителей: не видали ли они неизвестного на лодке? Лодке, везущей нечто, укрытое рогожей? И еще попытаться доплыть до того места, где песок хоть немного схож с тем, что они нашли под ногтями первой погибшей девочки. В ответ Пустилье поделился деталями вчерашних поисков, продемонстрировав царапины на мягких, чисто выбритых щеках, и признался, что едва не лишился, как князь Кутузофф, глаза. Но не на поле брани, а на едва сжатой десятине. Сухая, остро срезанная серпом солома, исколола ему лицо, когда он, следуя за гончими, запнулся на опушке леса. В целом его рассказ мало отличался от истории, изложенной нынешним же утром старым Андроном. Ночь стояла безлунная, собаки метались, тявкали с заливом, но так и не вышли на след, отвлекаясь на лесные запахи. Утром же лег такой тугой туман, что не видно стало ни зги.
В перерывах беседы Дуня чутко прислушивалась к разговору матери с де Бриаком. Худшие ее ожидания подтверждались: не рассчитывая исключительно на дочернее благоразумие, княгиня взялась столь же непрозрачными, как давнишний туман, намеками дать понять бастарду отсутствие у него шансов на успех. Речь шла не больше не меньше о матримониальных традициях на Руси. Началось все невинно – с крестьянских свадеб.
