– Не поверите, майор, есть и такие, что своих мастериц от себя не отпускают – запрещают браки особенно искусных. Сидят несчастные за пяльцами в девичьей, как в темнице. У нас же и в Приволье, и в калужском имении весна – пора любви. И такого не бывало, чтобы я отказывала влюбленным сердцам, – выказала либерализм матушка. Либерализм касался, впрочем, только влюбленных сердец холопов. – На Пасху все красавицы уже разобраны. А те, кто остался в девках, то на Покрове молятся о женихах. И уж меж бабьим летом и осенним постом точно все свадьбы и справят.
– Как и во Франции, княгиня, – вежливо отвечал де Бриак. – Крестьяне вспоминают о чувствах, лишь когда не могут работать в поле.
– Что ж, так и помещики наши лишь с ноября по Троицу по балам пляшут… – кокетливо заметила княгиня.
– Выходит, – обернулся со своей скамьи Пустилье, – в мае Москва, как и Париж, пустеет?
– О да. Зато как хорошо после Покрова, проведя лето в имении, вернуться в столицы, к городским привычкам!
– В привычки входит, как припорошит, и набег провинциального дворянства. – Обернувшись, Дуня успела поймать мимолетную улыбку на темных губах и скоро отвела взгляд. – Только представьте себе, господа, нескончаемые обозы с замороженными поросятами, гусями и курами, крупою, мукою и маслом!
– Зима – пора хлопот, – кивнула Александра Гавриловна. – Кто имение перезакладывает, кто вносит проценты в Опекунский совет. Пока пристроят детей в пансион, найдут гувернеров…
– Отыщут хороший кофий и достойное виноградное вино, – подхватила с усмешкой Авдотья. – Сводят детей поглядеть на Царь-колокол и Сухареву башню. А барышень – на Кузнецкий мост накупить нарядов и в кондитерские наесться французских сластей. – При воспоминании о последних Дуня не смогла сдержать ностальгического вздоха.
– Селятся они в Замоскворечье в своих деревянных домах. Так всю зиму и живут между собою, приезжими средь деревенских же соседей. У каждой губернии – свое предместье. Очень удобно, – со снисходительностью добавила княгиня.
– И, увы, ничего общего с Сен-Жерменским предместьем, господа. Впрочем, наше московское барство с провинциалами не смешивается. Это, – блеснула Дуня глазами в сторону маменьки, – как ваша старинная аристократия и свежеиспеченный Буонапартом высший свет.
Александра Гавриловна было открыла рот, чтобы вернуть отравленную стрелу – о да, отравленную, ведь живи Липецкие во Франции, не быть им более князьями: декретом от 19 мессидора 1790 года были отменены институт наследственного дворянства и все связанные с ним титулы. Называть себя маркизом или графом было запрещено. А раз так, то какая разница, виконт ли их виконт?
– Как говорит наш император, – промокнул влажный лоб платком доктор, к счастью, не уловив второго дна в беседе, – «я не желаю иных герцогов, чем те, которых сам назначу».
– Однако ваше сиятельство ошибается, – подал голос де Бриак. – Наша вознесенная за храбрость в наполеоновских походах новая аристократия уже смешивается со старой.
– Первая императрица организовывала, бывало, концерты, где соединяла общество. – Доктор погрустнел: в армии обожали вдову Богарне.
А де Бриак закивал с притворной серьезностью:
– О да, заставляя слушать арфу: преимущественно Дюссека и Надермана. Бедняги!
– В Благородном собрании, – повела полными плечами под косынкой Александра Гавриловна, – кроме балов по вторникам, в Великий пост проводят чудесные музыкальные вечера. А именно там смешивается наше дворянство.
– Ах, маменька! – Дуня сама не могла понять, что заставляет ее снова и снова перечить матери. – Недостаточно оказаться под одной крышей, чтобы смешаться!
– Странно. Ведь уездные барышни оказываются в Благородном собрании именно чтобы смешаться. – Александра Гавриловна нежно улыбнулась дочери. Авдотья слишком поздно поняла, куда изначально тонко вела беседу княгиня. И не успела она покраснеть, как маменька светски повернулась к де Бриаку: – Москву, майор, еще называют ярмаркой невест.
Вот он, смертельный выпад.
– Ближе к Рождеству в город прибывают получившие отпуск петербургские офицеры. Видите ли, Петербург – город военный и чиновничий. Женщин там мало, и самые блестящие кавалергарды вынуждены…
– Менять дислокацию, – подсказал ей со светской улыбкой де Бриак.
– Именно! А с другой стороны, редки русские семьи, в которых бы не было полудюжины дочерей. Они-то и съезжаются в Москву. Часто молодые люди не бывают представлены, но даже на это есть отличное средство – свахи!
– Маменька! – вспыхнула Авдотья. – Вряд ли майору и доктору интересны наши традиции!
– Что же в них плохого, ма шер? Особенно для уездных барышень без связей?
– Моих родителей именно так и сосватали! – встрепенулся довольный доктор. – Пусть другие смеются, а я в простоте дедовских нравов вижу что-то трогательное.
– Ах, шер ами, – махнула батистовым платочком княгиня, – я и сама вышла замуж по сватовству тетки! Родители мои уже все про жениха знали. Серж приехал, увидал меня, мы друг другу понравились. В назначенный день князь сделал мне предложение – я его приняла. А нынче?
– Нынче, княгиня, – покачал головой Пустилье, – все иначе. Но это есть английская зараза. Мы, во Франции, по-прежнему решаем за детей. Островитяне же дают девушкам совершенную свободу в выборе сердца.
– Что же в том дурного? – порозовев, спросила доктора Авдотья.
Но ответила ей княгиня:
– А то, мой ангел, что юной девушке легко влюбиться. И влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
Авдотья вспыхнула, бросила взгляд на де Бриака. Тот сидел с неопределенной улыбкой и глядел на воду. Сердце Авдотьи сжалось: разговор был для него не менее мучителен. Даже Пустилье казался несколько смущен, и паузу пришлось вновь заполнить княгине:
– Ах, доктор! Делаешь все для счастия дочери, но иногда, не поверите, после Folle Journéе
[49]…
Но Дуня перебила ее, встав на лодке:
– Майор, взгляните-ка! Это же мельница!
И правда, река в этом месте сужалась, становясь более похожей на быстрый ручей, – чем и воспользовался какой-то крестьянин. Чуть перекошенная изба со слепыми оконцами стояла на высоком берегу, внизу же стрежень вполовину был перекрыт мельничным колесом.
– Зачем нам мельница, ма шер? – воззрилась на малоинтересную ей конструкцию княгиня.
– Затем, – Дуня дала знак гребцам причалить, – что этот человек всегда рядом с рекой, она его кормилица. Если кто и мог заметить душегуба, то только он.
Их появление не осталось незамеченным – из дверей избы вышел тощий мельник. За ним с неспешным достоинством выплыла мельничиха вдвое шире своего супруга. Голова ее была обвязана, как чалмой, красным платком, массивную фигуру обтягивал фартук. Такой же фартук был и на муже, чья единственная выразительная особенность – внушительная лопата бороды – была присыпана мелкой мучной пылью, отчего мельник смотрелся рядом с дородной своей супругой съежившимся от годов старцем. По одной стати мельничихи и кокетливой вышивке по широким рукавам блузы Авдотья поняла, что перед ней полячка, и расстроилась: по-польски она не говорила, да и понимала плохо. Она беспомощно огляделась.
