– А что, Настасья, – спросила она, послушно протирая лицо смесью от ненавистных веснушек, изготовленной Настасьей по англицкой рецептуре из молока с лимоном (бренди в рецепте был успешно заменен на ерофеича), – помнишь, про лешего няня сказывала? Будто он детей из деревень умыкает?
– Случается, барышня, – хмыкнула Настасья, расчесывая княжне волосы редким гребнем. – Кукушками заманивает. Али голосом человечьим. А бывает, и девиц себе в лешачихи крадет… – Она хихикнула. – Обернется – вроде знакомый или просто парень красивый. Только в лесу всегда настороже надобно быть.
– Как же понять? – склонила голову набок Авдотья. Дрожащий свет двух свечей по обеим сторонам псише придавал беседе таинственность святочных гаданий.
– Так по тени. – И Настасья, блеснув зубами, крепко завязала ленту на тощей Дуниной косе. – Или, коли солнца нет, по ветру – он вокруг лешего крутит, ветками стучит, листы с иголками с земли поднимает. Только редко кто из девок ветер тот замечает: говорят, в глаза лешему засмотрятся и – фьить! – пропадут.
– Фьить! – вздохнула Авдотья, забравшись в постель и позволив Настасье хорошенько подоткнуть одеяло.
Настасья опустила кисею полога, задула свечи и вышла, а Дуня все смотрела в темноту и сама не заметила, как заснула.
* * *
Снилось ей, стоит она на опушке леса и слышит тоненький детский плач. Дуня вглядывается в сдвинувшиеся, словно единая недобрая рать, аспидные еловые стволы и видит: мелькает впереди яркий желтый сарафан с белой косынкой.
– Глашка! – окликает она девочку, но та продолжает плакать.
Дуня оглядывается и видит: в поле средь сжатых хлебов стоят серые в умирающем вечернем свете отец с матерью, и Николенька, и Андрон с Настасьей, и красавец дурачок Захар. Стоят и молчат, будто прислушиваются, но вовсе не к Глашкиному плачу, а к чему-то совсем иному. И тогда Дуня решает сама забрать Глашку. Под ногами у нее вкрадчиво стелется ковер из кукушкиного льна, черные ветки жадными пальцами хватают княжну за подол и легкие рукава. Отцепляя их, Дуня то и дело опирается рукой на покрытую древним лишайником влажную кору и заходит все глубже, глубже в лес. Но Глашкин сарафанчик такой яркий и так близко, что Авдотья продолжает идти, все чаще запинаясь о повалившиеся гнилые стволы. И скоро, оглянувшись, уж не видит никого из родных. За ее спиной стеной сомкнулись деревья, и вокруг странно тихо – ни дуновения ветра в высоких темных кронах, ни пения вечерних птиц, ни… детского плача. Испугавшись, она крутит головой, но желтый сарафанчик пропал, как не было. Глашка исчезла, зато еще ближе обступает ее лес, вдруг становится холодно ногам – Дуня видит, как из-за скорчившихся корней сочится по земле туманная мгла, и уже не ведает, куда делать следующий шаг. И вдруг замечает в лесном частоколе круглую, будто специально вырубленную прореху-полянку. А посередь нее – широкий белеющий срез огромной ели. Даже во сне она отчетливо понимает: и этот просвет в черной чаще, и этот пенек – ловушка Зеленого человека. Но ничего не может поделать: будто сама глухая тишина и стекающие меж дерев клубы тумана указывают ей единственно возможный путь. Она выходит и, вконец изодрав подол своего муслинового платья, взбирается на пень, будто несчастная Олимпия де Гуж – на эшафот. Она стоит, замерев, на островке среди курящейся по земле мглы. Вокруг нее все так нарочито тихо, что Авдотья слышит собственное стесненное дыхание. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Дуня чувствует, как холодная капля скользит по шее вниз по напряженному позвоночнику. Он здесь, за ее спиной. Зеленый человек. Главное – не оборачиваться. И вдруг она понимает: стоит ей чуть-чуть подумать, и оборачиваться не будет нужды. Она догадается, кто он. И узнает. Но, парализованная ужасом, может только наблюдать, как вокруг нее, все быстрее и быстрее, воронкой закручивается недобрый ветер, стучат в вышине голые ветви… Тук. Тук-тук.
Дуня распахнула глаза. Лоб был весь в испарине, грудь вздымалась, будто княжна и правда только что бежала. Это всего лишь кошмар, сказала себе Дуня, потихоньку выравнивая дыхание. Выпростала тонкие ноги из-под одеяла и села на постели, уставившись в забранный гардинами темный прямоугольник окна. Тук. Тук-тук. Нет, это уже не сон. Это кто-то стучится в стекло из ночного сада. Еще не отошед от своего сна и не успокоивши биения сердца, она встала голыми ступнями на холодный пол, стянула со спинки стула и накинула на плечи шаль. Открыть самой? Или кликнуть девушку? А если это… Этьен? Тогда присутствие болтливой Настасьи будет весьма некстати. Сердце вновь убыстренно забилось: француз в ночи под ее окнами был афронтом всем правилам приличия, и она, конечно же, немедленно укажет ему на неподобающее поведение и…
Что «и», княжна не додумала, а, скоро заправив рыжие вихры под чепец, запахнула на груди шаль и отодвинула гардину. Ровная, будто аккуратно отрезанная половинка луны освещала сад вполовину же хорошего светильника. Чуть в стороне от окна Дуня увидела кряжистую мужскую фигуру. Неизвестный нарочно встал так, чтобы барышня не испугалась в потемках. Авдотья поначалу разочарованно вздохнула: это был, увы, не Этьен, а вглядевшись, нахмурилась – неужто… Ее провожатый в потасовский лагерь – Игнатий?! Дуня чуть приоткрыла створку окна, дав тому знак подойти.
– Меня его высокоблагородие прислал, – сообщил он слишком громким, по мнению Авдотьи, шепотом и вдруг, шумно втянув воздух, воззрился на нее в явном замешательстве.
Дуня подняла было брови – что замолчал? И тут с некоторым смущением поняла: ерофеич! От нее пахнет смесью водки, аниса и зверобоя. А также молоком и лимоном. Чертова англицкая микстура от веснушек! Княжна напустила на себя чрезвычайно суровый вид.
– Игнат? И отчего в такой час?
– Так нашему высокоблагородию нонче луна красна заместо ясна солнышка, – усмехнулся тот, а Дуня поборола сильнейшее желание сейчас же побежать умываться. – Поклон передают и просят пожаловать в дубовую рощу. Дело есть до вас у высокоблагородия.
– И срочное, подозреваю, – вздохнула Дуня. – Обожди тут.
На ощупь заколов черепаховым гребнем растрепавшуюся за ночь косу, плеснув в лицо остатками воды из кувшина и с силой обтерев его полотенцем (прочь, ерофеич!), Дуня надела капот, покрепче затянула его витым шнуром и, дабы не разбудить мирно храпящую на войлоке за дверью Настасью, выбралась прямо через окно в ночной сад.
До рощи дошли молчком; Игнат темной татью шелестел травой чуть впереди, ветер доносил до Дуни острый в ночном воздухе запах дешевого табака. И вскоре дубовая роща приветствовала хозяйку мирным шелестом. Как не похож был этот лес на тот, что она только что видела во сне! Однако провожатый исчез, будто герой ее ночного кошмара, а на опушку выступила крупная фигура «их благородия» – широкое лицо в лунном свете казалось еще более внушительным. Сделав шаг к Дуне, отставной поручик светски склонился над ее рукой. В роще добродушно ухнула сова, будто напомнив этим двоим, что они стоят глухой ночью на лесной опушке, а не посередь бальной залы.
– Простите, что тревожу в столь неурочный час, княжна, – Потасов отпустил ее руку, – но днем мне здесь появляться небезопасно. Как семейство ваше, батюшка с матушкой, брат? Есть ли новости от Алексея? Надеюсь, все в добром здравии?
