– Никто не хочет, – вздохнул де Бриак. – Но надобно пытаться. Вы же сами сказали, доктор: мертвые умеют говорить. И пока, увы, они наши единственные собеседники. – Темные блестящие глаза заглянули в Дунино заплаканное лицо. – Княжна, – тихо сказал майор, подошед к ней чуть ближе, чем допускал этикет. – Родители девочки могут забрать тело. А вам следует пойти в дом и прилечь.
На сей раз Дуня не стала спорить, а кивнула и повернулась было к выходу, как вдруг заметила в руках доктора холщовый мешочек.
Лошадка, поняла она, содрогнувшись. А вслух спросила:
– Вы снова нашли ее?
Пустилье кивнул.
– И песок. Все тот же песок.
– Покажите, – сглотнула Дуня. – Пожалуйста. Я хочу ее увидеть.
Пожав плечами, Пустилье аккуратно развязал мешочек и вынул двумя пальцами за круто выгнутую шею. Дуня смотрела на игрушку, не решаясь взять в руки. Все в этой маленькой лошадке теперь казалось ей зловещим: и цвета – кроваво-красный и смертный черный, и сама примитивность ее, грубость, будто жестокий шаман использовал ее в своих страшных ритуалах.
Она тускло улыбнулась доктору – довольно, ничего особенного в ней нет. Пусть отправляется обратно в свой холщовый мешок, как мертвая Глашка – под мешковину, когда вдруг услышала от дверей ледника знакомый голос. Сначала по-французски:
– Да пропустите же меня!
А потом по-русски, совсем мальчишеским фальцетом:
– Это моя, моя лошадка!
* * *
Хитрец и не пытался сразу пробраться поближе – открытая дверь наполовину вросшего в землю ледника давала под определенным углом неплохой обзор, добавим к тому отцовскую подзорную трубу, умение барских детей не хуже дворовых лазать по деревьям и старую раскидистую липу…
– Это не твоя лошадка, – спокойно сказала Дуня, а де Бриак кивнул своим солдатам пропустить молодого барина внутрь.
Бросив любопытствующий взгляд на прикрытое рогожей тело в дальнем углу, Николенька протянул розовую полудетскую ладонь: покажите-ка.
Пустилье, улыбаясь, снова достал лошадку. Ничуть не смущаясь («Ах да, – вспомнила Дуня, – он же не в курсе, где их находят!»), мальчик выхватил ее из рук доктора и ласково погладил указательным пальцем гривку игрушечного конька. А после, повернув на свет, торжествующе протянул Авдотье:
– Вот же! Видите, сестрица, на хвосте подпалину? Это когда о позапрошлом годе весь день дождь шел, а я в солдатиков играл рядом с камином! Я забыл про него, он забился за экран, и на него упала головешка! Папá еще попенял мне, что я устроил пожар, помните?
И Дуня и вправду вспомнила тот позапрошлый бесконечный август… И как боролись в имении с сыростью, разжигая с раннего утра огонь, а после завтрака тотчас собирались вкруг него: Дуня с Алешей, как водится, с романами в руках, маменька – с рукоделием, а Николенька, объявив, что в детской его «противно», перенес всю огромную коробку с солдатиками в гостиную, где около часа старательно расставлял на полу перед камином свои войска, пытаясь, как он объявил маменьке, полностью воссоздать баталию трех императоров под Аустерлицем. В тот момент, когда Николенька выстроил уже центральное соединение под предводительством Кутузова, в гостиную после доклада управляющего вошел недовольный то ли Андреевым хозяйствованием, то ли обострившимися от вездесущей влаги болями в старом ранении, папенька. И сразу почувствовал запах горелого: упавшая за шелковый экран головня уже заставила куриться пол и оплавила лак на хвосте Гаврилова конька. Папенька тогда выгнал Николеньку со всем его игрушечным воинством из гостиной.
Не желая верить собственным воспоминаниям, Авдотья, упрямо выставив вперед подбородок, протянула руку и взяла не без внутренней дрожи лошадку к себе на ладонь. А Николенька, возбужденный находкой, все трещал рядом:
– Поглядите, сестрица, тут и царапинка есть, это я ее сам поцарапал, еще раньше, чтобы проверить на твердость, и тут еще краска потекла, видите, у моей так же было, я помню. Говорю же вам, Эдокси, это моя, моя лошадка!
А Дуня враз онемевшими пальцами все ощупывала и ощупывала ту метку с позапрошлогоднего лета, будто совсем уж из другой жизни. Словно старый шрам: думали, что затянулся, и вот на тебе – все на месте, на месте, на месте. Выходит, и ужас вползал в сердце, как тот змеистый туман из ее сна, эта лошадка не из внешнего мира. Не куплена убийцей где-то на ярмарке, не найдена, забытая деревенской детворой в соседней избе, не украдена из-под бока у ее пьяного вусмерть создателя. Нет, она родом из ее дома, всегда, даже сейчас, в войну, служившего ей защитой. А это значит, что между нею, Дуней, и душегубом, что мучил и насильничал над маленькими девочками, нет никакого зазора: он стоит прямо за ее спиной, внутри ее ласкового уютного мира. В ушах у княжны вдруг зазвенело, и она выпустила игрушку из рук. И та, будто насмехаясь над ней, перевернулась, проскакав себе весело в воздухе, и приземлилась на пол ледника в свежей деревянной стружке. А Николенька, оторвав глаза от лошадки, вдруг увидел, как сестра, словно в старинном менуэте, сделала, покачнувшись, шаг назад, и в ту же секунду, будто угадав этот шаг, французский офицер шагнул вперед и подставил руки, в которые та и упала. А наглец, одной рукой придерживая сестрицу за талию, другой поспешно скинул ментик с плеча и осторожно, как бог весть какое сокровище, опустился с ней на землю. Да так, что голова Эдокси легла прямо к майору на колени, отделенная от неприятеля лишь сложенной наподобие подушки гусарской курткой.
– Пустилье! – поднял нахал голову. – Давайте сюда ваши чертовы капли!
Толстяк доктор распахнул свой саквояж, вынул флакончик темно-синего стекла, несколько раз встряхнул его на тряпицу (в воздухе поплыл острый, схожий с материнскими гарлемскими каплями, запах) и склонился над Дуней, подставляя тряпицу ей под нос. А майор самым возмутительным образом схватил руку сестры и сжал ее.
Тут уж Николенька не выдержал, бросился вперед:
– Виконт, извольте вести себя пристойно!
Оба француза одновременно повернули к нему удивленные лица, но ответил ему только доктор:
– Боюсь, князь, вы неправильно поняли намерения майора: он считает пульс княжны.
Несмотря на это, де Бриак уронил сестрицыну ладонь, и тут она дрогнула веками, с шумом вдохнула и очнулась.
– Прошу прощения, – оперлась Дуня на поспешно поданную Николенькой руку и встала. – Лишаться чувств мне обыкновенно несвойственно…
– Что вы, княжна! – снисходительно улыбнулся, пряча обратно свою склянку, Пустилье. – Благодарите нонешние бескорсетные моды. Во времена моей молодости дамы лишались чувств по несколько раз за вечер. Танцы, жара, эмоции от смены партнеров в котильоне…
– Вы устали, – вступил, глядя в пол, де Бриак. – Мы все взвинчены, уже столько дней живем с этими невыносимыми смертями и собственной беспомощностью.
И почему-то покраснел.
Николенька, готовивший уж было слова извинения за свою неуместную выходку, решил-таки прощения не просить, потому как сестрица, быстро кивнув (и тоже порозовев!), объявила, что ей пора: следует еще проведать родителей погибшей девочки – Липецкие взяли на себя расходы по похоронам. Здесь имелся и расчет: обмывали тело дворовые, они же держали язык за зубами – истории с французовой аутопсией следовало уйти в могилу вместе с несчастной Глашкой.
