А Настасья, перекрестив хозяйку и задув свечку, прокралась в потемках к дверям, скрипнула напоследок половицей. Войлок свой, служивший постелью, бесшумно свернула в угол, где лежал, уже приготовленный, узелок с едой, и тихо прошла по спящему дому: мимо библиотеки и кабинета барина, мимо девичьей и людской, откуда доносился молодецкий храп лакеев и даже в коридорах пахло кислой капустою и потом.
– Эк рулады выводят, черти! – хихикнула она в кулак.
Толкнула дверь и вышла на крыльцо. В глубине аллеи, у старых ворот, горели французские костры. Настасья слышала обрывки переливчатой, как ручей по камням, птичьей речи и конское ржание. Прячась от лунного света в тени старых лип, Настасья прошла вдоль аллеи, а после свернула в дубовую рощу, откуда по знакомой наизусть тропе направилась в лес.
* * *
– Куда, скажи на милость, может подеваться горничная, да еще ночью, когда ее место – на войлоке у барского порога? – грохотал с утра батюшка.
Авдотье пришлось воспользоваться услугами материнской девушки и по необходимости признаться родителям в отсутствии своей. Беспокойства она не чувствовала: Настасья, с ее точки зрения, умела за себя постоять, французские солдаты не тронули бы ее, хотя… Пару дней назад, поутру, Настасья, одевая барышню, призналась, что майоров денщик уж давно на нее заглядывается. Однако Настасья только заливисто смеялась на галантную речь дюжего бретонца, не понимая в ней ни единого слова. И незадачливый Лизье вынужден был ретироваться. Увы, как ни парадоксально, простота кавалера в данном случае не служила простоте общения. Напротив, чем выше был социальный слой, тем легче строился диалог. Там, где у Авдотьи и де Бриака имелось множество точек соприкосновения – прежде всего общий язык, но еще знание европейской истории и литературы плюс абсолютно идентичные социальные навыки, Лизье с Настасьей не могли навести ни единого мостика для обмена любезностями. Так что поклонник был маловероятен, разве что…
– Разве что она отправилась в лес, – сказала она батюшке, густо намазав прозрачное смородиновое желе на кусок свежего калача.
– В лес? Это что за новости?! С чего это девки повадились в лес? Да еще ночами?
Дуня улыбнулась, понимающе переглянулась с маменькой, и та успокоительно погладила мужнину руку.
– Полно, Серж. Настасья молода, собою пригожа, а любой лакей, ставший разбойником, да еще воюющий с неприятелем, приобретает романтические черты. – И она повернула смеющийся взгляд к дочери. – А уж тем паче поручик.
Отец вместо новой бранной тирады усмехнулся в усы, и порозовевшая Дуня поняла, что вчера вечером, после ее отхода ко сну, имел место родительский совет, на котором было решено, что герой войны, пусть даже и картежник, как ни крути, лучше фальшивого виконта из стана неприятеля. «А что игрок – так кто без греха, ма шер?» – мог бы заметить батюшка на укоризненный взгляд супруги. Игра в карты в начале XIX века была одним из самых распространенных способов убить время, мужским хобби, вроде сегодняшнего футбола. Кроме того, в картах, как и в дуэлях, и в партизанской войне, центральным элементом была игра случая, и потому они могли считаться явлениями одного порядка. Потасов играл и воевал из того же побуждения нервной системы – дабы почувствовать руку судьбы на своем плече. Да и так ли важны поручиковы грехи, если вскоре Липецким предстоял путь домой, а значит, подальше от всех внезапных дочкиных ухажеров.
– Зри, премудрая царица! Зри, великая жена! Что Твой взгляд, Твоя десница Наш закон, душа одна, – запел фальшиво папенька, ласково поцеловав супругу в пробор.
– Что ж, – сказала маменька, проводив супруга нежным взглядом. – А нам, думаю, стоит потихоньку готовиться к отъезду. Жаль, Настасьи нет, ну да ничего – рук достанет. А как вернется негодница, изволь выбранить ее и отослать ко мне в теплицы.
– Теплицы? – нахмурилась Дуня. – Мы разве не собираемся в дорогу?
– Именно. Не желаю оставлять плоды рук своих мародерам-разбойникам! Да и плоды лесов наших им не достанутся. – Решительно одернув домашнее платье, Александра Гавриловна встала из-за стола. – Васька! Сгони-ка мне дворовых ребятишек!
Через полуоткрытую дверь Дуня видела сборы детворы – воробьиной стайкой, каждый со своим туеском, дети окружили крыльцо, пока маменька раздавала указания: далеко не ходить, ягоду брать самую спелую – а поспела она пока лишь на пригорках и открытых для солнца полянках и держаться гуртом. С ребятишками отрядили и несколько сенных девушек. Вскоре вся экспедиция – светлые головки да белые косыночки – отправилась со двора по липовой аллее к лесу.
Зачинался новый жаркий июльский день. Настасья все не объявлялась, и княжне вновь пришлось воспользоваться услугами материнской Васьки. Все-то в ней Дуне не нравилось – и как волосы убирает, и как бесконечно медленно застегивает пуговицы на корсаже, а пуще всего – как при этом глубокомысленно сопит.
– Поди, – отослала дуру Авдотья, все еще недовольно глядя на себя в псише, пощипала щеки и покусала губы для цвету, но не было рядом веселой, все понимающей Настасьи, чтоб клятвенно – вот вам крест, барышня! – уверить Дуню в несомненной ее привлекательности. Авдотья вздохнула, выглянула в окно, не мелькнет ли знакомое синее ситцевое платье, и решила, раз уж матушкиными стараниями в саду все равно в тиши не посидеть, отправиться верхом – недалеко, вкруг любимой дубовой рощи.
Пока Тимошка седлал Ласточку, Дуня успела переодеться в амазонку и, постукивая хлыстом по носкам туфель, рассеянно глядела в сторону французских бивуаков за воротами имения. Ей казалось, что сегодня кавалеристы как никогда оживлены и деятельны. Слышалось: «Portez… armes!», «Halte!», «Fixe!», топот коней и барабанная дробь. Дуня усмехнулась: с другой стороны имения приказы раздавала уже ее мать – армия дворовых так же вытягивалась во фрунт. И французы, и семья ее готовились выступить в поход: одни, груженные легкой артиллерией, – в поисках войны, другие, груженные банками со свежим вареньем – в поисках мира. Но покоя не находили ни те ни другие, а Авдотья если и мечтала сегодня, то именно о нем.
Наконец Тимошка вывел ей под уздцы взволнованную общей суетою Ласточку, подставил колено, чтобы подсадить молодую хозяйку. Дуня шагом пересекла аллею и вскоре углубилась под прохладную сень дубов. Здесь, с тоскою думалось ей, они с Алешей играли с деревенскими детьми в жмурки и разбойники, здесь последний раз говорили по душам. А теперь скоро уезжать. Еще немного – и тронутся с места Дебриаковы артиллеристы, а сам майор обернется врагом на поле брани. Ничего у них не вышло – ни найти убийцу, ни… Гордость не позволила ей закончить свою мысль. Авдотья с силой сглотнула тугой комок в горле. Досадуя на собственную слабость, Дуня пришпорила Ласточку и помчалась по узкой тропе, все быстрее и быстрее, выбивая пыль и мелкие камни, заглушая стуком копыт удары собственного несчастного сердца. Вперед, к простору и свету.
Она выехала из леса в поле, остановившись минуту на опушке и глядя с высоты седла на волнообразное движение разнотравья. Тугой от зноя воздух чуть подрагивал от оглушительного стрекота кузнечиков. Все было готово к покосу, пахло полынью и гречихой. Дуня почувствовала, как липнет к спине амазонка, и тронула взмокшую от галопа Ласточку, направив ее к близкому ручью. Тому самому, где они увидали странного повара Щербицких. Но перед глазами стоял не он, а застывший к ней спиной де Бриак в насквозь мокрой льняной рубашке, сквозь широкие рукава которой, играя золотом, просвечивало утреннее солнце.
