Она хотела уж было прикрикнуть на него, но не могла, горло оказалось сжато: ни слова не протолкнуть, ни рыдания, и Авдотья лишь сдвинула в одну линию рыжие брови: давай же, выбирайся!
И тогда он будто подтянулся к ней поближе, чтобы сказать что-то важное, разлепил припорошенные солью сухие губы и прошептал:
– Прощай, mein Herz.
И прежде чем она смогла что-то ответить, разжал тонкие пальцы, а она, казалось, перестала дышать, замерев с ненужной теперь ладонью над темным зевом, и видела, как он летит вниз. А через пару секунд вверх донесся тугой удар оземь мяса и хруст костей, и с этим ударом к ней вернулась способность дышать, и, вобрав воздух, Авдотья закричала, но сама не слышала своего крика, не чувствовала, как подбежал и схватил ее сзади в охапку, пытаясь отвести от края шахты, Андрон. А она вырывалась, крича, вся обратившись во взгляд, и искала, искала в глубине колодца своего брата. Но там, в глубине, красноватое пламя освещало одно пустое, лишенное грешной души и оттого ставшее безгрешным тело: принужденно вывернутые руки, запрокинутая окровавленная голова.
А Андрон, сжимая со всех сил отвердевшую от крика барышню, увидел в провале шахты француза. Тот замер, обратив бледное лицо вверх, но барышня его не замечала. Осознав это, басурманин кивнул Андрону, и старик понял, кивнул в ответ, оттащил барышню в сторону, нажал на плечи, усаживая на расстеленный на траве армячишко. И та вдруг замолчала, но не села, а легла, вжавшись с силой в землю, подтянув к груди, будто от острой боли, колени. Так и лежала, пока Андрон сидел рядом и часто смаргивал одну за другой мутные стариковские слезы.
Глава двадцать шестая
S’amor non ѐ, che dunque ѐ quel ch’io sento?
[64]Петрарка
В ночи, при свете факелов, закопали тело. Без креста, без отпевания, без последнего слова над могилой. Веки жгла вездесущая соль, во рту было горько от непролитых слез. Дуня сидела неподвижно, прижимая к себе тощее Анфискино тельце. Она дала похоронить своего брата, похоронить навсегда. Пусть для семьи он сгинет на полях сражения – вечно юный, влюбленный в отчизну, с именем матери и императора на устах. Что бы ни случилось, и она, и старый доезжачий никогда не выдадут тайны. И Этьен тоже унесет ее – как бы высокопарно сие ни звучало – с собой в могилу: случись та могила средь российских заснеженных степей, или под пышущим ультрамарином небом Гаскони.
Оставалась Анфиска, но в своем сбивчивом рассказе: как подсторожил ее в лесу зверь, как оттащил к лодке, как приковывал, как голову брил – девочка ни разу не упомянула «барина». Все это время в подземелье было темно, размышляла Авдотья. Да и видала Анфиска молодого князя два года назад – в этом слишком скоро на войну ушел. В ее возрасте два года – солидный срок, впечатления сменяются быстро, а девчачья память коротка.
Переглянувшись с Андроном, Дуня подвела про себя итог: девочка не узнала в грязном заросшем душегубе элегантного, гарцевавшего обыкновенно мимо на породистом рысаке молодого барина. И тогда есть шанс, что этот постыдный страшный секрет так и не выйдет на поверхность. А если выйдет, устало погладила девочку по бритой голове Авдотья, что ж… значит, на то воля Божья.
Андрон и де Бриак подошли к сидевшей в обнимку с Анфисой княжне. Руки их были в земле. Авдотья отвернулась.
– Мы вернемся домой на лодке, – сказал Этьен.
– Хорошо, – наконец произнесла она и перевела Андрону.
Пусть вернет девочку родителям. Скажет, что никого не видел, нашел ее уже на холме над соляной шахтой. А они вернутся отдельно: ей следует решить, что говорить родителям, а до тех пор отвлечь маменькино внимание на ее возвращение тет-а-тет с майором. А покамест княгиня страдает из-за неподобающего поведения дочери, Дуня что-нибудь придумает. Но не сейчас, а хотя бы завтра. Когда впервые за эти пару дней выспится.
Андрон кивнул, повернулся к Анфиске:
– Ну-тка, забирайся, голуба, ко мне на закорки. Поедем лесом к тятьке с мамкой.
А Этьен протянул Авдотье ладонь, и она медленно приподнялась, чувствуя вновь проснувшуюся боль во всем теле. И там, где треснули ребра, и там, куда впивалась пеньковая веревка, и в распухшей ноге, и в голове, которая казалась тяжелой, будто старый церковный колокол.
– Вы сможете идти? – склонился над ней Этьен.
– Смогу.
Она с силой оперлась на его руку, перенесла вес на больную ногу и, охнув, в ответ на его обеспокоенный взгляд качнула головой: смогу, смогу! Только бы поскорее оставить за спиной соляной курган, от которого нынче за версту несет мертвечиной, да выйти к реке, к ее свежему, чистому запаху.
Медленно, в молчании, вцепившись в теплую руку де Бриака, Авдотья прошла весь путь до берега. Тихий плеск речной волны заглушался громогласным птичьим пением. Дуня огляделась вокруг, на еще тяжелые со сна покровы тумана над водой, на лес на другом берегу, на занимавшееся за вертикалями стволов сияние… И вдруг почувствовала, как лежащая на груди тяжкая плита становится легче, давая наконец волю дыханию. Множество раз она, в подражание героиням романов, любовалась красотами окружающих пейзажей, но сейчас впервые замерла в ошеломившем ее прозрении, что красота эта не для того создана, чтобы, подобно угодливому лакею, служить обрамлением ее, Авдотьи, преходящих чувств и настроений. Нет, красота природы выступает в паре со смертью, и грозная сила ее смерти равновелика. И если Алексей прав и Бог бросил их здесь одних, то в красоте он оставил им единственное доказательство своего существования. «А значит, – сказала себе Дуня просто, – красота и есть Бог».
Она обернулась к почтительно стоявшему за ее спиной де Бриаку и заявила:
– Я хочу искупаться.
– Искупаться? – Он явно прикидывал, не повредилась ли она рассудком. – Здесь? Сейчас?
– Да.
Дуня закусила губу, но желание осталось неизменным – опуститься в эту утреннюю парящую воду, как в купель. Смыть с себя разъедающую глаза, губы, кожу, забравшуюся даже под тесный корсаж соляную пыль. А заодно и весь кошмар прошедших дня и ночи.
– Хорошо, – сказал он после паузы. – Вам помочь раздеться?
Дуня не взглянула на него, лишь вздохнула:
– Да, прошу вас.
И прикрыла глаза. Она услышала шорох – он сделал шаг по речному песку – и мгновение спустя почувствовала тепло его дыхания на своей шее. В предрассветных сумерках де Бриак в смятении тщетно пытался разобраться в премудростях ее платья.
– Там четыре крючка, виконт. Уверена, вы справитесь.
И сама удивилась: откуда эта смелость, как вообще она отваживается на то, чтобы мужчина, не являющийся ее мужем, взялся расстегивать ей платье? Впрочем, о ту пору и мужья редко брались самостоятельно разгадывать тайны дамского корсажа – этим ведала женская прислуга, и только.
