— Вот как, — отозвался Манек, слегка перепуганный. О таком его не предупреждали. Может, мужчина просто неврастеник.
— Несколько лет назад мы с матерью ехали на этом поезде, и у нас ничего не украли.
— Печально, но сейчас другое время. — Мужчина снял рубашку и бережно повесил ее на крюк у окна. Затем вытащил из кармана пластиковый чехол и прикрепил его к нижнему белью, стараясь уберечь от зажима волосы на груди. Заметив взгляд Манека, он с улыбкой прошептал: — Я очень дорожу своими ручками. Не люблю расставаться с ними даже во сне.
Улыбнувшись в ответ, Манек понимающе кивнул:
— У меня тоже есть любимая ручка. Я никому ее не даю — боюсь, что искривится перо.
Отец и дочь неодобрительно наблюдали это перешептывание, исключавшее их из общения.
— Тут ничего не поделаешь, папочка, некоторые люди так воспитаны, — сказала дочь, передавая отцу костыль. Бросив холодный взгляд на соседей, они снова удалились в туалет.
Манек не обратил особого внимания на эти слова — в нем поселились опасения относительно чемодана. Тихое предупреждение любителя ручек о возможных грабителях отравило ему ночь, он и думать забыл о женщине на верхней полке. А когда вспомнил, она уже лежала, укрытая от любопытных глаз, а отец подтыкал простыню ей под плечи.
Перед тем как забраться на полку, Манек поставил чемодан так, чтобы один угол был постоянно ему виден. Он лежал без сна, время от времени поглядывая на чемодан. Отец молодой женщины несколько раз перехватил этот взгляд и подозрительно посмотрел на него. Перед рассветом сон сморил Манека. Последнее, что он видел перед тем, как погрузиться в сон, был отец молодой женщины, который, балансируя на одном костыле, загораживал простыней дочь так усердно, что увидеть можно было только икру или лодыжку.
Манек проснулся, только когда проводник пришел за постельным бельем. Молодая женщина уже с головой ушла в вязание, неопознанный шерстяной предмет мелькал под пальцами. Принесли чай. Теперь с иголочки одетый любитель ручек стал более разговорчивым. Чехольчик с ручками был вновь в кармане рубашки. Манек узнал, что вчерашний шепот объяснялся больным горлом.
— К счастью, сегодня мне немного лучше, — сказал мужчина, откашливаясь и сдерживая мокроту.
Манек почувствовал некоторое смущение из-за того, что ошибся и вчера сам стал отвечать драматическим шепотом. Он подумывал, не стоит ли извиниться или хотя бы объяснить свое поведение, но любитель ручек, похоже, был не в обиде.
— У меня серьезное заболевание, — сказал сосед. — Я еду, чтобы пройти курс лечения у специалиста. — Он снова откашлялся. — Давным-давно, в начале карьеры, я и подумать не мог, что моя работа приведет к такому. Но с судьбой не поспоришь!
Манек сочувственно покачал головой.
— Работали на фабрике? Токсичные испарения?
Мужчина презрительно рассмеялся такому предположению.
— Я бакалавр права. Опытный адвокат.
— Понимаю. Длинные речи в пыльных залах суда разрушительно повлияли на ваши голосовые связки.
— Вовсе нет. Совсем наоборот. — Мужчина заколебался. — Это долгая история.
— Но у нас полно времени, — обнадежил его Манек. — До конца путешествия далеко.
Все это перешептывание показалось отцу и дочери оскорбительным. Отец не сомневался, что в тихом смехе таится насмешка над его невинной дочерью. Нахмурившись, он взял в одну руку костыль, другую протянул дочери и заковылял по проходу.
— Ничего не поделаешь, папочка, — сказала дочь. — Некоторые люди не имеют понятия о манерах.
— Похоже, чем-то недовольны, — прокомментировал их уход любитель ручек, глядя на точные, почти автоматические движения костыля. Он откупорил зеленый флакончик, сделал небольшой глоток и отставил флакон в сторону. Любовно проведя рукой по ручкам, сосед, только что вливший в себя лекарство, начал свой рассказ.
— Я начал работать адвокатом — это была моя первая и самая любимая работа — очень давно, а именно в год объявления независимости.
Манек быстро подсчитал в уме: «С 1947 по 1975 год — двадцать восемь лет. Огромный адвокатский опыт».
— Но через два года я сменил работу. Я не мог изо дня в день выступать в зале суда. Слишком большое напряжение для такого застенчивого человека, как я. Дожидаясь утра, я лежал в постели, дрожа и обливаясь потом. Я нуждался в работе, где был бы предоставлен сам себе. Где мог бы работать in camera.
— Фотографом?
— Это латынь. Означает — «один», «без свидетелей». — Сосед с грустным видом поскреб ручки, словно хотел облегчить им зуд. — Глупая привычка вставлять латинские фразы вместо хороших английских выражений идет как раз из адвокатуры. Короче говоря, в поисках уединения я стал работать корректором в «Таймс оф Индия».
«Как может чтение корректуры испортить связки», — удивился Манек. Но он уже дважды перебивал рассказчика, оба раза некстати. Лучше уж молчать и слушать.
— У них никогда не было корректора лучше. Мне давали читать самые сложные и важные статьи: редакционные, из зала суда, нормативные акты, биржевые новости. Статьи известных политиков — до того скучные, что глаза закрывались — так тянуло спать. А сонливость — главный враг корректоров, разрушивший не одну карьеру.
Но для меня сложностей вообще не было. Буквы проплывали перед моими глазами, строчка за строчкой, спеша влиться в океан новостей. Иногда я ощущал себя Верховным адмиралом печатного флота. Через несколько месяцев меня перевели в старшие корректоры.
Мой сон наладился, ночной пот прекратился. Двадцать четыре года я работал на одном месте. Я был счастлив в своем королевстве — стол, стул и настольная лампа. Что еще нужно?
— Ничего, — сказал Манек.
— Вот именно. Но королевства не существуют вечно — даже такие маленькие. И вот однажды это случилось.
— Что?
— Несчастье. Я читал редакционную статью о члене Ассамблеи штата, сделавшем состояние на проекте борьбы с засухой. И вдруг глаза мои зачесались, выступили слезы. Не озаботившись этим серьезно, я потер глаза, осушил слезы и возобновил работу. Но почти сразу глаза снова стали влажными. Я вновь их вытер. Но слезотечение не прекращалось. И дело шло не об одной-двух каплях, слезы лились рекой.
Вскоре меня окружили обеспокоенные коллеги. Набившись в мое маленькое отгороженное пространство, они утешали меня, думая, что я расстроен. Конечно, говорили они, любой не выдержит, если будет день за днем читать о плачевном состоянии страны, о коррупции, национальных катастрофах, экономическом кризисе. Вот и меня одолели слезы боли и отчаяния.
Все было, разумеется, совсем не так. Моя профессиональная деятельность никогда не зависела от эмоций. Учтите, я не говорю, что корректор должен быть бессердечным. Не отрицаю: мне часто было тяжело, когда я читал о бедности, кастовом насилии, бесчувствии правительства, чиновничьем чванстве, жестокости полиции. Уверен, многие из нас испытывают подобные чувства, и эмоциональный всплеск — в порядке вещей. Но как сказал мой любимый поэт: «от долгой жертвенности каменеет сердце»
[81].
