— С чем пожаловал, Гога? — спросил Мурадян, усаживаясь на скамью.
— С приветом от Каплуна, — ответил законник, имея в виду помощника Председателя Президиума Верховного Совета СССР Кирилла Каплуна. — Он волнуется, как тут у вас.
— А чего ему волноваться, он далеко — в Москве, — усмехнулся Мурадян.
— Мы пока в одной стране живем, Саркис-джан, и дела у нас общие, — присаживаясь рядом с собеседником, произнес Гога. — В одном месте за ниточку слегка потянешь, а в другом уже напряглись. А что уж говорить, когда эту нитку со всей силы натягивают — вот-вот оборваться может.
— Надеюсь, в моем месте не оборвут.
— Это как сказать, — покачал головой Гога. — Я слышал, что под тебя сам Рашидов копает, чтобы Шахиню за горло взять, а через нее и Мелкумова. А это уже не политика, это геополитика.
— Вот именно из-за последней меня тронуть и не посмеют, — все тем же спокойным тоном вещал Мурадян.
— Я, конечно, отдаю должное твоему хладнокровию, но на нем одном далеко не уедешь. Ты слышал, что Джавлонов в «конторе» раскололся — запел, гнида?
— Если об этом слышали в Москве, то здесь и подавно. Только кто такой Джавлонов — всего лишь голос в общем хоре. Главное в нем — дирижеры. И у нашего палочка потолще будет, чем у здешнего.
— Твоими бы устами да мед пить, — не скрывая раздражения, произнес Гога. — Только в Москве не один дирижер с толстой палкой. В противном случае здешний дирижер не палкой бы сейчас размахивал, а как и ты в своем саду цветочки поливал, будучи в отставке.
— Есть такая поговорка: «Переживет других тот, кто не переживает за других», — философски изрек Мурадян. — К тому же, если Аннушка уже разлила подсолнечное масло, то на нем обязательно кто-то поскользнется.
— Какая к чертям, Аннушка? — Гога вскочил с лавки и стал нервно ходить по беседке. — Надо про нас думать, а не про какую-то бабу. Каплун предлагает подставить кого-то из наших, чтобы «конторские» успокоились. Например, Нестора Каладзе.
— Нехорошо земляков сдавать, — покачал головой Мурадян.
— А кого сдавать — узбеков, что ли? Их и так пачками арестовывают.
— Но Каладзе тоже только на них завязанный — у него дела с замторга Юсуповым и его людьми.
— Зато он из нашего круга — кавказского. Да и терять ему нечего — он уже старенький.
— И что от меня требуется? — после короткой паузы спросил Мурадян.
Прежде, чем ответить, Гога снова присел на лавку:
— Ты же человек авторитетный, тебя здесь все уважают — поговори с Нестором. Объясни ему ситуацию, что если он сам подставится, то ваше цеховое братство его семью в беде не оставит. Ну, а мы, блатные, ему на зоне поможем.
— Хорошо, поговорю, — практически сразу согласился Мурадян. — Это все, а то мне цветы надо поливать?
— Есть еще одно дело, Саркис-джан, — заглядывая собеседнику в глаза, произнес Гога. — Ты ведь Желудя хорошо знаешь? Он вон тому человеку, моему хорошему другу, задолжал. А тот его найти не может.
— На Желудя это не похоже — он в отношении долгов парень честный, — с сомнением в голосе произнес Мурадян.
— Вот и я другу то же самое сказал. Но факт остается фактом — долг пока не отдан. Подскажи, где он живет?
— На Фароби, только сейчас его там нет — он у своей новой знакомой обосновался.
— Откуда знаешь?
— Только вчера его видел — на улице пересеклись. Девушку Зоя зовут, она в «Академкниге» на Руставели работает. Там же и живет — за магазином.
— Спасибо тебе, Саркис-джан, — поблагодарил собеседника Гога, поднимаясь с места. — И про разговор с Нестором не забудь.
И законник первым вышел из беседки.
12 июля 1983 года, вторник.
Москва, Елоховская площадь, Пушкинский сквер
Как и договаривались, Александр Бородин нашел отца Серафима возле входа в Богоявленский собор на Елоховской площади. Священник был в подобающем его сану одеянии — длинной черной рясе, которая была заметна издали. Поздоровавшись с отцом Серафимом за руку, Бородин предложил отойти для разговора в сторону — в близлежащий сквер, названный в честь Александра Пушкина, но памятник там стоял не поэту, а знаменитому революционеру Николаю Бауману.
— Вот ведь парадокс какой произошел в безбожной стране — сквер пушкинский, а памятник поставили большевику, — проходя мимо скульптуры, произнес отец Серафим.
— Вы, наверное, не знаете, святой отец, что похороны Баумана собрали десятки тысяч людей, которых туда никто не гнал — они пришли по зову сердца, — ответил на реплику священника Бородин. — Вот и на памятнике запечатлены слова Ленина об этих почестях. А было это в девятьсот пятом году, между прочим — тогда церковь была еще в фаворе.
— Это все было предвестием смуты, когда умы миллионов людей уже были отравлены ядом безбожия.
— Кто же их мог отравить, если страна была патриархальная и почти поголовно безграмотная? — искренне удивился Бородин. — Уж не газета ли «Искра», которую читали единицы?
— Ваши большевики пришли уже на готовое. А началось это еще в эпоху Петра Первого, который прорубил «окно в Европу» и через него вся ересь к нам и проникла.
— Намекаете на слова Феофана Затворника?
— Почему же намекаю — прямо отсылаю. А глаголил он следующее: «Нас увлекает просвещенная Европа — да! Там впервые восстановлены изгнанные было из мира мерзости языческие; оттуда уже перешли они и переходят и к нам…». Именно с Петра эта ересь и началась. Он церкви, как учреждения, не отрицал, но обращался к ней с прагматической стороны, а метафизическую сторону Православия не понимал.
— Но прагматизм Петра прямо вытекал из целей его реформ — сделать Россию великой державой. Ради этого он отменил Патриаршество и создал Священный Синод — чтобы церковь не тормозила его реформы, а помогала им. Это, кстати, прекрасно понимал Псковский архиепископ Феофан Прокопович, который целиком и полностью поддержал Петра.
— Может быть, и зря, — сказав это, священник даже остановился. — Феофан, конечно, был человеком образованнейшим, однако в метафизике, видимо, тоже был не силен.
— Значит, и Московский митрополит Филарет был прав, когда сто лет спустя умолял царя повременить с отменой крепостного права?
— Конечно, прав, поскольку именно эта отмена и заложила основы будущей революции в России! Все эти безбожники-пролетарии оттуда и пошли!
— Но отмена крепостничества способствовала бурному развитию капитализма, без которого Россия не смогла бы стать передовой державой, — заметил Бородин.
— К чему вы клоните? — вновь трогаясь с места, спросил священник.
— К тому, что все эти события — и реформы Петра, и отмена крепостного права с последующими революциями — являются закономерным итогом развития истории. Вот вы нелестно отозвались о пролетариях, которые в семнадцатом году взяли власть в свои руки. Но они хотя бы были людьми идейными — грезили о мировой революции. Но потом поняли, что это утопия и сосредоточились на построении социализма в одной отдельно взятой стране. И тому самому Западу, к которому Петр Первый прорубил окно, показали жирный кукиш.
