Идти до аптеки, в вестибюле которой располагался ближайший таксофон общего пользования, было довольно далеко, но Колину маму смущало другое. Мастерица на все руки и большой знаток любых бытовых дел, она при этом загадочным образом умудрялась категорически не ладить с современной техникой. Даже машин побаивалась, не говоря уже о телефонах. Снимая трубку, она с отчаянным видом решительно принималась кричать в динамик: «Девушка! Девушка!» Потом вспоминала, что телефонисток уже десять лет как отменили, а номер нужно набирать самостоятельно и, достав блокнотик, испуганно переводила взгляд с записей на диск таксофона. Когда нужно было набрать первый символ номера (а номера, как известно, всегда начинаются с букв), она не замечала буквенного ряда во внутренней окружности циферблата и не понимала, почему, намереваясь набрать букву «А» нужно тянуть диск за отверстие с цифрой «1». Когда дело доходило до цифр, глаз Валентины Семеновны уже привыкал к окружности из букв и сознание ни за что не хотело, имея в виду цифру «4», ставить палец в отверстие над буквой «Г». А очередь у телефона – два-три человека там стояли неизменно – уже бурлила и давала советы, приводя бедную женщину в еще большее смятение. Такое происходило всякий раз, когда Валентина Семеновна была вынуждена кому-то звонить, поэтому в семье предпочитали не обременять ее этим занятием. Но сейчас выхода не было. Не могла же Света (якобы тяжело захворавшая и лежащая дома в постели) сама идти к таксофону, чтобы сообщить на работу, что больна.
Третьим преступлением, соответственно, было то, что Света не пошла на службу, а вместо этого отправилась в районную поликлинику, чтобы взять листок нетрудоспособности. Как член профсоюза она могла рассчитывать на полностью оплачиваемый больничный.
– Должны же взносы в профсоюз хоть в чем-то быть полезными! – успокаивала себя Света. Те, кто в профсоюз не вступал, имели право взять больничный только на неделю и то с существенной потерей в выплатах. Впрочем, советских людей, не состоявших в профсоюзе, Света в последнее время не встречала. А жаль! И в регистратуре, и в коридоре у кабинета доктора стояли огромные очереди. Людей наверняка было бы меньше, когда б шатание по поликлиникам обходилось им в копеечку.
«Наверное, лучше было бы вызвать врача на дом, – подумала Света, прикидывая, сколько времени потратит сейчас на все эти бюрократические проволочки. – Впрочем, нет! Дома ждать еще дольше. Да и температуру выше 39 градусов изобразить я никак не смогу. А вот пошмыгать носом и покашлять – это всегда пожалуйста!» Она незаметно достала из кармана завернутую в платок четвертушку лука и глубоко вдохнула. Во взрослом возрасте Света никогда всерьез не болела, потому, что именно будет смотреть и спрашивать участковая врач, не знала, но надеялась, что сумеет разжалобить доброго доктора слезящимися глазами и наигранным кашлем.
Кругом, кстати, тоже все чихали, кашляли и шмыгали носами. Света подумала, что это вполне может быть связано с недавним законом об улучшении трудовой дисциплины. Желающие уйти в отпуск за свой счет теперь должны были три дня ждать сбора специальной комиссии, которая еще и не факт, что сочтет аргументы отпрашивающегося достойными и действительно отпустит его с работы. Впрочем, вполне возможно, люди вокруг действительно болели, а вовсе не были, как сама Света, симулянтами, нуждающимися в освобождении от работы.
На этом список Светиных злодеяний, конечно, не заканчивался. Из поликлиники, несмотря на предписанный постельный режим и выписанные лекарства (то ли Света перестаралась с луком, то ли организм и впрямь слегка сбоил из-за нервов, но доктор посчитала пациентку очень больной), товарищ Горленко отправилась прямиком в центр города. Там, в арке напротив входа в Управление милиции, она выбрала пост с хорошим обзором и принялась следить за прохожими. Обычно Владимир Морской бывал довольно пунктуален, значит, и сюда, на встречу с Игнатом Павловичем, должен был прибыть вовремя. По всему выходило, что Морской уже внутри. Оставалось лишь ждать, когда его, наконец, отпустят и надеяться, что он выйдет один. Разговор его с Игнатом Павловичем явно затягивался…
– Мужа пасешь? – Со двора в арку бодрым шагом зашла старушка-уборщица из управления. И как Света только забыла, что Егоровна живет в здешнем подвальчике и регулярно бегает домой проверить оставляемого там в одиночестве годовалого внука. – Правильно! – Старушка понимающе подмигнула. – Я бы такого тоже без присмотра не оставляла. Видный мужик! И толковый ведь.
Света на такие нелепые подозрения вовсе не обиделась, довольная, что даже всеведущая Егоровна не знает, что Коля арестован. Значит, информацию скрывают намеренно. А раз скрывают, значит верят, что он вскоре вернется и станет служить, как ни в чем не бывало.
– Давай меняться, – хихикнула Егоровна. – Я твоему не скажу, что ты тут в подворотне околачиваешься, а ты, если визг и хрюки из моей квартиры услышишь, – она ткнула пальцем в утопающее в окруженной бетоном яме подвальное окно, – то…
– Хорошо-хорошо, – поспешно заверила Света, – Если ваш внучок расплачется, я скажу дежурному, чтобы вас нашли.
– Нет! Не то мне совсем от тебя нужно. Ты лучше пойди заявление напиши, мол, ребенок плачет. Чем больше заявлений, тем вероятней, что его в ясли возьмут. Мать с отцом у станка стоят сутками, я полы мою, а его в сад не принимают – мест, говорят, нет…
– Да разве ж может такое быть? – удивилась Света. – Возмутительно! Я вам очень сочувствую. – Тут из дверей Управления вышел Морской. – Мне бежать надо. Извините! Я потом как-нибудь просто так зайду заявление про вашего малыша напишу. Как так – нет места в яслях? Ужас просто!
– Нет уж, дудки! – расстроилась Егоровна. – Я где работаю, ты забыла, что ль? Ложных показаний не потерплю. Постой, услышь, а потом уже пиши… Я ж не злоумышленница какая, я правду писать прошу! – кричала она вслед, но Света уже не слушала, с трудом догоняя Морского, который, как всегда, почти не касаясь земли, летел, успевая одновременно и глазеть по сторонам, и бормотать что-то себе под нос, и весьма стремительно перемещаться в пространстве.
– Я с вами! – вместо приветствия воскликнула Света, невежливо хватая беглеца за рукав.
– Э-э-э… А куда? – ничуть не смутившись, поинтересовался Морской.
– Куда бы то ни было. Вы ведь теперь на задании? А оно связано с Колей. Я должна помочь! Не отпирайтесь! И, пожалуйста, расскажите, как прошла ваша встреча с Игнатом Павловичем.
– Весьма мимолетно, – с неожиданной покладистостью сразу пошел на контакт Морской. – Собственно, я занимался исключительно бумажной волокитой: чтобы освобождение в редакции получить, мне от Игната Павловича вызов нужен, а для вызова – курьер должен был доставить заявление, что редакция уполномочивает меня быть общественным наблюдателем при расследовании. Пока все это решали, уже Доценко прибыл показания давать, и поговорить толком не удалось.
– Дядя Доця? – оживилась Света. – Что он говорит?
– Не знаю, – пожал плечами Морской. – Если я правильно понял, Коля на дежурство в воскресенье попал, потому что Доце перезвонила знакомая из Минздрава и сказала, что достала путевку в Берминводы, только выезжать надо срочно. Коля вызвался подменить старшего товарища. И вот… Игнат Павлович, чтоб человека зря от лечения не отвлекать, ночью тоже мотался Березовские минеральные воды испробовать. Только сержанта Доценко не застал, потому что тот звонил вечером кому-то из сослуживцев поболтать, из разговора узнал о случившемся с Колей и рванул в Харьков разбираться. Короче, только его Игнат Павлович в розыск думал объявить – сотрудник на лечении на курорте числится, а на месте не ночует, – как Доця сам явился. «Насилу, – говорит, – разобрался, кто дело ведет. Наши сперва из меня всю душу вытянули, заставляя подробности отъезда пересказывать, записку эту по памяти восстанавливать и до минуты все свои передвижения расписывать, и лишь потом сказали, что дело у вас, и вы Кольку Малого подозреваете. Ни при чем он! Он ведь знать не знал, что в середине дежурства его пошлют на задержание. Чтобы взрыв соорудить, готовиться надо, а у Горленко времени на подготовку вообще не было! Вы совсем, что ли, все сдурели, Горленку подозревать? Записка эта с угрозой мне тоже пришла утром. Почерк ровный, аккуратный, как у школьника, – ни одной кляксы. А Колька совсем по-другому пишет. Он с чернилами не ладит со школьных времен – у кого хотите спрашивайте. Не он это писал! Записку показать не могу. Сжег я ее от злости. Угрозы часто получаю, мог бы и привыкнуть, но все равно злюсь каждый раз, когда какая-то шваль что-то такое пишет. Но – вот вам крест! – не Горленкин в этой чертовой записке был почерк и не его это рук дело».
