«Во как! – грустно констатировал Коля, прогоняя картинки вспоминаемого эпизода. Сейчас и отсюда – то есть из камеры, после ночи в атмосфере отчаяния и безызвестности, – поведение начальника в этом тяжелом, до мельчайших деталей восстановленном мечущимся мозгом разговоре казалось особенно обидным. – Игнат Павлович называется! Другом ведь был, не только руководителем… Мало того, что про нарушение всех прав в наших тюрьмах слушать ничего не захотел, так еще и в целом вел себя так, будто вопрос о моей вине уже решен, и главное теперь доказать мои права на блага уголовников. Черт знает что! А ведь и правда, дело будто белыми нитками шито. Так, будто кто-то нарочно его таким соорудил, потому что хотел выставить меня виноватым. Стоп! Меня ли? Я ведь просто замещал дядю Доцю».
Мысли, наконец, нащупали конструктивное русло.
«Минутку! А ведь Игнат Павлович в конце разговора что-то такое и говорил… Мол, собирается дядю Доцю допросить. Значит, тоже подметил этот момент. Не мог не подметить!» Коля лихорадочно вспоминал, включил ли он в показания информацию о том, что прямо перед задержанием адвоката убитым подбросили записки с угрозами. Кажется, все же написал. Вот пусть Доця и прояснит, кто угрожал. Вполне вероятно, этот кто-то и есть убийца…
– Горленко! На допрос! – раздалось в этот момент от двери.
И Колю снова повели по коридорам и лестницам. Долго петлять на этот раз не пришлось. Еще вчера, когда после беседы с Ткаченко его вели в камеру Холодногорской тюрьмы, Коля подметил, что коридоры тут куда короче, а лестница (кабинеты следователей отчего-то располагались на самом верху) куда попросторнее.
– Занято! – рявкнул в коридоре кто-то из местных дежурных. – Много сегодня ожидающих, все шкафы переполнены. Давай на «брехаловку» его!
– На какую еще «брехаловку»? – успел удивиться Коля, прежде чем понял, как ему повезло.
«Брехаловкой» звалась небольшая подсобная комнатушка, уже наполненная заключенными. Люди здесь чувствовали себя посвободнее, чем в камерах.
– Говори, кто ты есть, как давно задержан и где бывал, – заговорили наперебой заключенные, едва Коля переступил порог. – Может, товарища встретишь. Или кто через тебя про своих что-нибудь узнает. Где ж еще нам новости друг о друге узнавать, как не на «брехаловке».
– Николай Горленко, Харьковский угрозыск. Задержан позавчера. Нигде, кроме подвалов Чернышевской и здешней камеры, пока не побывал.
– Успеешь еще, – засмеялись вокруг. И снова пустились в свои неспешные приглушенные беседы. Кто-то здесь с ужасом дожидался допроса, кого-то привели, чтобы массово подписать «двухсотую» – липовый документ о том, что подследственный ознакомлен с материалами своего дела. Кто-то не показывал волнения и делился воспоминаниями.
– Гнат Хоткевич? – услышал Коля неподалеку. – Знавал я и этого уважаемого человека. Встречались с ним как раз там, в подвале на Чернышевской еще в 1938-м. Болен он был очень. Даже писать сам не мог. Кто-то добрый, то есть это Гнат Мартынович так сказал: «добрый», а я бы такого доброго за его добро так бы отдобрил, что… Ладно, не отвлекаюсь… В общем, сказали ему, что подписать, он и подписал. Удивлялся еще, что медичка – молодая НКВДшница, но ведь все равно разбираться в здоровье людей должна – несмотря на тяжелое его состояние написала бездушно «Следовать по этапу годен». Ну как «удивлялся», это я удивлялся. А Гнат Мартынович – хвастался. Мол, «выгляжу-то я совсем никудышно, но погодите меня со счетов списывать, вон даже девица юная осмотрела меня и пришла к выводу, что я еще «ого-го», очень даже годен!» Только, кажись, не довелось ему по этапу идти, – говорящий опустил глаза, вздыхая. – Пришли за ним однажды в камеру аккурат во время заседания выездной «тройки». Ну и… Никто про него больше ничего не слышал. А у этих «троек» же, знамо дело, один приговор – расстрел. А ведь такой человек был! Такой талант!
Слушатели – вокруг этого рассказчика их собралось особенно много – притихли. Кто-то в знак одобрения еле слышно затянул красивую украинскую песню…
– А еще, батя! – шепотом поспросил кто-то. – Еще кого из знаменитостей тут встречал?
– Да всех, кто сидел, тех и встречал. Я тут уже, можно сказать, вечность. То тут, то в Киеве. Сначала просто сидел, как все. А потом мое дело год назад на пересмотр направили и где-то потеряли. Тыняюсь теперь и не там, и не тут. Но оно лучше все же, чем уж однозначно в могиле, да? – И сразу без перехода перешел к ответу на вопрос: – Профессора Соколянского когда-то встречал. Слыхали такого? Да не может быть, чтобы нет. Это такой себе Макаренко, только для детей с нарушениями. Он, говорят, слепоглухонемую девчонку профессором сделал. Во как! И таких воспитанников у него на воле был целый интернат. Не знаю, что там с делом его. Вроде после пересмотра должны были выпустить, хоть он все и подписал, и виной себя и окружение наделил немалой. Больше всего, помню, был выбит из колеи, когда пацанва НКВДшная за него взялась. «Как же так! – говорит. – Ведь это же подростки! Дети! А их с малых лет приучают к жестокости. Они же – наше будущее. В училище их должны обучать защищать свой народ. А они? Учат бить людей. Натурально, именно бить и издеваться…» Я ему: «А когда взрослые бьют, это тебя, товарищ профессор, значится, не волнует?», а он за свое: «Дети! Приучают к жестокости! Как можно?» Тьфу!
– Послушайте! – Коля понял, что другого шанса может и не быть. – Вы так красиво рассказываете. Всех знаете, везде были… Может, вы слышали историю о том, как один именитый старик сопротивление при аресте оказал. К нему на дом в 1938 году три сотрудника пришли. Ясное дело, говорят, «с вещами на выход».
Вокруг загалдели, мол, «с вещами» это не про то совсем. Это если из камеры, то с вещами, а из дома обычно, когда задерживают, не позволяют ничего с собой брать.
– Мне вот позволили, – доверительно хмыкнул какой-то тип, кивая на обвязанный грязной простынею небольшой тюк. – Вернее, один говорит: ничего с собой брать не положено! А другой дочери моей на ухо шепнул, мол, давайте-давайте, соберите самое необходимое… Теперь как дурак охраняю… Хотя пару раз на нужные вещи кое-что выменял, тут не поспоришь…
– И все же! – Коле было очень важно получить ответ на свой вопрос. – Это вроде бы как громкая история, и за нее головы многих полетели, вы могли слышать… В общем, старик этот достал гранату и пригрозил всех подорвать. Ребята испугались и ушли, решив, что явятся на следующий день с подкреплением. Но только наутро приказ об аресте старика отменили, а тех, кто его отдавал, самих арестовали. Связи, стало быть, у него были, и нервы стальные. Ну и, может, не виноват он был ни в чем…
– Не виноват, как же! – разозлился вдруг всезнающий «батя». – Если кто и виноват, так это именно этот ваш именитый старик. Знаю я прекрасно эту историю. От уважаемого человека слышал – от Саши Зинухова, ныне покойного. А ему в свое время эту историю рассказал человек, непосредственно отдававший приказ об аресте старика. Товарищ Журба – бывший начальник уголовного розыска. Вы наверняка его знали. Да?
– Конечно! – Коля вздохнул. Арестованного два года назад легендарного товарища Журбу, грозу всего уголовного мира и отличного начальника, в Харьковском угрозыске искренне ждали обратно и даже, что греха таить, направили, пользуясь служебным положением, соответствующие запросы, но получили ответ, что пересматривать дело бессмысленно ввиду того, что обвиняемого уже нет в живых. – Он хороший человек был, наш товарищ Журба…
