В комнате воцарилась драматическая тишина. В глазах присутствующих читалась смесь ужаса с уважением: вот это выстрел так выстрел!
– И вот еще! – для пущего эффекта добавила Света. – Мне стыдно не только за нарушение распоряжения руководительницы, но и за собственные мысли. Так сложилось, что я Миколу Гуровича знала лично. И я уверена, что он так про «Березиль» на самом деле не думал. И, может, было лучше вообще тогда всю эту речь его из книжки вымарать. С другой стороны, если все зачеркнуть, от них – от Курбаса, от Кулиша, от «Березиля» – вообще ничего не останется! Понятно, что они сбились, повернули не туда и в сложное для страны время их ориентиры вредны, но ведь не всегда… Пусть остаются имена хотя бы там, где это не опасно…
– Мда, – протянула вдруг Галина, глядя на Свету с явным сочувствием. – Нелегкая у вас работа. Решать, забудут о Кулише вовсе или будут судить о его слоге по выступлению на партсобрании, непросто…
Она хотела добавить что-то еще, но Морской, явно желая сменить тему и перетянуть внимание на себя, вдруг выпалил:
– Что ж, стало быть, мой выстрел?
– Да-да, – загудели вокруг. – Раз вызвались, стреляйте!
– Я, вдохновившись Сашиным признанием, – сказал он так, будто Светиного монолога вовсе и не было, – хочу поведать свою личную похожую историю. Представьте, до сих пор, бывает, злюсь на нынешнего мужа моей первой жены! Это притом, что мы друзья, и дочь мою, живущую в его семье, он очень любит…
– Тоже мне признание! – фыркнул кто-то. – Скорее удивительно, что вы – друзья.
– Нет, это как раз норма, – поднял указательный палец вверх Морской. – Любой мужчина благодарен тому, кто помогает скрасить одиночество покинутых им женщин. Я злюсь из-за другого. Мы все – я, моя первая жена и наш отличник Яков, большой борец за истинные ценности советской молодежи, – одновременно учились в медицинском институте. Мы с Яшей состояли в партии. Оба восстановились на учебе после службы в Красной армии. И тут я совершил досадную оплошность – венчался в синагоге. – Морской обвел обалдевших присутствующих торжествующим взглядом. – А что мне было делать? Отец моей жены – прекрасный человек, но брак гражданский признавать не стал. А я с ним дружил, и сейчас дружу. Он даже в деле предлагал мне пай, что в нэпманские времена, конечно, и не редкость, но приятно.
– Какой, однако, вы дружеобильный. Есть кто-нибудь, с кем вы не были дружны? – пошутил кто-то.
– Есть, – невозмутимо ответил Морской. – Почти все сейчас. Но в юности – никто.
– Не отвлекайте товарища от темы! – на правах организатора игры попросил московский гость. – Вы так и не дадите этому лихому человеку сделать выстрел.
– Так вот, – продолжил Морской. – За это все – за синагогу, за пай в частном деле… Да еще и за то, что мы к тому времени с Двойрой стали ссориться, и всем казалось, будто я ее – мать годовалой своей дочки – обижаю. За это все наш бдительный и ответственный Яков написал на меня заявление. И даже выступил на партсобрании с призывом повлиять. В итоге с 1924 года ваш покорный слуга – беспартийный. Яков потом сто раз извинялся. И долг отдал мне добрыми делами многократно. А я, бывает, все равно иногда думаю: нет, ну какой же негодяй! Ему тогда казалось, что он прав – и на меня влияние окажет, и Двойру защитит – он был уже тогда в нее влюблен, а я с ней тогда, в общем-то, расстался. А обернулось все большим скандалом, и каждый раз, когда мою кандидатуру рассматривают на новую должность, я должен писать объяснительную про ошибки юности и про то, отчего это меня в 1924 году исключили из партии.
– Хорошая история! – решили за столом. И только Галина осталось недовольной.
– Хорошая, но вовсе не секретная, – объяснила свои претензии она. – Эту историю ваш Яков каждый раз, когда вы вместе выпиваете, каясь рассказывает. По крайней мере я была у вас в гостях всего два раза и оба эти раза Яков громогласно извинялся. А то, что вы, бывает, злитесь на него – это ж очевидно! Так что с вас новый выстрел, уважаемый Морской!
– Сдается мне, – с хитрой улыбкой поднял одну бровь журналист, – что кто-то просто боится своей очереди стрелять, поэтому затягивает время.
– Да! Да! – загалдели за столом. – Галина, сейчас твой выстрел!
– Ну ладно, разгадали, – изображая, что сердится, сказала хозяйка Морскому. – Раз так, я расскажу ужасную историю, – таинственным шепотом начала она. – И главное, из вас никто потом ее не сможет повторить без ущерба для собственной репутации. Рассказывать или, быть может, дадите мне возможность не стрелять?
– Ишь, – захохотали присутствующие, – как ловко завернула! Нет-нет, от нас так просто не уйдешь! Раз ты в игре, то будь добра – стреляйся!
– Как скажете, – пожала плечами Галина и на одном дыхании выпалила такое, отчего у Светы в буквальном смысле слова отвисла челюсть. – Борис однажды, придя в садик, вдруг вместо «здрасьте» громко всем сказал: «Сталин петух!» Такая вот история!
– Да что вы говорите? – почему-то с насмешкой произнесла коротко стриженная дама.
– И дальше, между прочим, было хуже! – продолжила хозяйка торопливо. – Как все мы понимаем, Боря этой фразы ни от кого не слышал, сам придумал и, уж конечно, ничего дурного в виду не имел, и все бы скоро это забыли. Но, видимо, заметив, что производит этой фразой грандиозное впечатление, наш мальчик упрямо твердил ее вновь и вновь и с радостью повторял всем вновь встречавшимся. Пришлось перевести Бориса из писательского садика в обычный. Там, к счастью, все забылось. А поначалу такой переполох был, вы не представляете!
– Ну отчего же? – с улыбкой протянул московский гость. – Очень даже представляем. Такой был шухер, что даже я, всего на день прибыв тогда в командировку в Харьков, и то про эту фееричную историю наслышан! Так не годится! – посерьезнел он. – В вашем городе играть в «Русскую рулетку» совершенно невозможно. Что ни секрет – так всем о нем известно. Что ни признание – так обязательно на людях.
В этот момент в дверь комнаты тихонько постучали и на пороге показалась хрупкая фигура седовласой Елизаветы Васильевны. Глаза ее почему-то смеялись, хотя интонация была самая что ни на есть серьезная.
– Галочка, к вам еще гостья. Не знакомая, но интересная, и настроенная очень по-деловому.
– Да! Дело у меня! – Елизавету Васильевну решительно оттеснила крепкая бабулька в повязанной до самых бровей косынке. – Который тут из вас Аполовецкий? – и добавила, недружелюбно глядя на зашторенные окна: – У, темнота! А говорят, интеллигенты!
– А вы кто будете, простите? – подала возмущенный голос дама из кресла. – Кроме того, к нам просто так – нельзя. У нас игра. И всякий, кто пришел, обязан рассказать какую-нибудь тайну.
– Ишь, удумали! – несколько растерявшись, попятилась бабулька, но тут же снова принялась ругаться: – Некогда мне с вами болтать! И сами бы лучше не рассиживались, а делом занялись. Еще и члены партии, небось, а вместо блага Родине сплошные разговоры…
– Зачем вы так, – мягко вмешалась дама с короткой стрижкой. – Члены партии тоже ведь имеют право на отдых. А Александр Иванович Поволоцкий – тем более. Он беспартийный, но вполне советский человек. И трудится наравне со всеми членами ВКПб, ну, то есть с нами… Какие у вас к нему претензии?
