– Как интересно! Спасибо.
При этом пошла в противоположную от комнат папы Морского сторону с твердым намерением переждать звездный час шарлатана. К обману собравшихся гостей ей не хотелось иметь ни малейшего отношения.
В узком предбаннике, ведущем одновременно к удобствам и в кухню, шепталась какая-то парочка. Ларочка покраснела, решив, что стала невольной свидетельницей интимной сцены, и шарахнулась в сторону. Разговор, однако, шел о вещах совсем не личного характера:
– Дорогая моя, красивая, цветущая-процветающая, умоляю! Хоть что-нибудь! – горячо шептал мужчина.
– Не могу, – явно не в первый раз объясняла женщина. – В общественной жизни я тоже должна придерживаться определенных норм. Покойный папенька учил меня давать взаймы, не рассчитывая на возврат. Сначала обеспечь себя, потом дари. А если посчитать сейчас все предстоящие мне расходы и сопоставить с просимой вами суммой, то выйдет, что вы должны мне приплатить.
– Тьфу! Крохоборы! – выругался мужчина и убежал на кухню.
Женщина же решительно направилась в ванную, откуда доносился приглушенный смех. Чтобы не выглядеть подслушивающей, Ларочка сделала вид, что направлялась туда же. Отворив дверь, она обнаружила, что там заседала маникюрша.
– Лариса! – оторвавшись от руки очередной клиентки, обрадовалась та, повернув настольную лампу прямо на вошедших. – Созрела наконец! Я очень рада! Приму без очереди…
Ларочка попятилась. Папа Морской давно завел дурацкую привычку приглашать на дом мастерицу, чтоб ублажать знакомых дам, чьи жилищные условия не позволяли устроить собственный коллективный вызов. Не важно, был индивидуальный заказ маникюрши слишком дорог или знакомые отца скрывали от домашних, что увлекаются столь недостойным советской женщины времяпровождением, Ларисе все это решительно не нравилось. Хотя бы потому, что очень не хотелось выставлять на чье-то обозрение свои «ногти, как лопаты». Но маникюрша постоянно и навязчиво зазывала Лару попробовать.
Убежав без объяснений, Лариса переместилась в кухню и нашла, наконец, отца. В распахнутое окно дымили курильщики, напротив, у двери собралась небольшая группка слушателей, а у кухонного стола орудовали папа Морской и строгая дама с изящной, обхваченной передником, талией и высокой прической.
– Я все же удивляюсь – как? – обиженно спрашивала она, склоняясь над селедкой. – Как ты, Морской, исхитряешься собирать у себя столько галдящего народа, крутить музыку и не получать претензий от соседей? Все тебе сходит с рук. Хоть бы банальный вызов участкового мог бы заработать для приличия…
– Дорогуша, я старый, мудрый лис, – хитро щурился отвечающий за нарезку хлеба папа Морской. Объявляя свои сорок два года старостью, он явно кокетничал. Тем более, что выглядел куда моложе. Ярко-синие глаза на бледном лице с не по-мужски тонкими чертами и резкими скулами, ни минуты не находящиеся в покое руки, вечное мальчишеское пританцовывание на месте и беспрерывные шуточки… Возраст можно было заподозрить разве что по морщинам на лбу и намечавшейся там же лысине, но женщины этого почему-то не видели.
– Жена участкового обожает мою маникюршу, – продолжал объясняться папа Морской. – Если не ошибаюсь, она на сегодня одна из первых записалась, уступив место лишь моей соседке по квартире. Семья, живущая на нашей лестничной площадке, – милейшие интеллигенты, охочие до всего интересного. Вместе с соседями снизу они с удовольствием посещают мои сборища. И лишь соседка сверху не сдается. Каждый раз грозится затопить меня жиром, если до ночи шум не стихнет.
– Непростительное расточительство! – ахнула дама, взявшись за новую рыбину.
– Вот именно. Уверен, даже если у нее – образцовой советской служащей – и есть столь грандиозные продуктовые запасы, ей будет жаль расходовать их на мою недостойную персону. К тому же я порядочный сосед, и с наступлением ночи все стихает. Другое дело – время субъективно. В моем – ночь наступает, когда я укладываюсь спать. Кто знает, как там у соседки наверху.
– Вот, Саша! Твое тлетворное влияние! – с укором обернулась дама к одному из курильщиков, задумчивому высокому мужчине с зачесанной на бок челкой с крупными кудрями. Утверждать с уверенностью Ларочка не могла, но, кажется, это был тот самый детский поэт и писатель Александр Поволоцкий, который радовал малышню стихами о кошкиных снах, написал «Наташу и пуговку» да вдобавок перевел еще когда-то для ДЕТГИЗа сказки братьев Гримм. Портрет в книжке, конечно, выглядел немного по-другому, но в целом черты совпадали…
– Морской был, вроде, нормальный человек. Ответственный, – вернувшись к селедке, продолжала разговор строгая дама. – А от общения с тобой, Саша, у него теперь, видите ли, время субъективно…
– Я другого понять не могу, – улыбнулся «Саша», отряхивая присыпанный пеплом пиджак и вопросительно склоняя голову набок. По этой рассеянной, добродушной улыбке Ларочка окончательно удостоверилась, что это действительно Поволоцкий. – Форма – ничто. Шумные сборища бывают и у Забилы, и у Дражевской, и у нас… Да мало ли у кого еще! Если есть друзья и они умеют издавать звуки, то без шума не обойтись. А если не умеют, зачем их звать-то, право слово? – Ларочка навострила уши, но, увы, про знаменитую поэтессу Наталью Забилу и художницу Веру Дражевскую, подробности жизней которых, конечно, было бы любопытно выяснить, больше не упоминали. – Вопросы вызывает не форма, а содержание, – продолжал Поволоцкий. – Признайся, Морской, как тебе удалось заманить к себе самого Мессинга? Многие все отдали бы, лишь бы поговорить с ним как следует. Даже мне было бы интересно зазвать его к нам с Галиной на чай. На исходе високосный год, год Белого Дракона, между прочим, а тут тебе еще и настоящий мистик под рукой. Должно быть любопытно…
– А наше общество тебе, я так понимаю, наскучило? – с притворной обидой хмыкнул папа Морской. – Ах да, ведь тут, в провинциальном Харькове, тебе и поговорить-то не с кем!
Все засмеялись. И Ларочка, страшно довольная, что тоже понимает, о чем речь. Папа Морской цитировал очень смешное давнее письмо знаменитого ленинградского детского писателя. Этим письмом, хотя адресовал он его своему другу Поволоцкому, зачитывались все творческие граждане города. Вначале автор писал, что слышал, будто его Шура, переехав в Харьков, начал копить деньги. Потом сообщал, что сам он, как человек, имеющий фотографии самых разных денежных купюр, уверен, что коллекционировать их глупо, и уж тем более класть не в шкатулку, не в карман, не в стол, а… не поверите!.. на книжку. Затем советовал обменять деньги на суп, поясняя, что суп – это такая еда. В общем, шутил каждой строчкой! В конце, правда, не слишком удачно. Что-то вроде: «Это просто ты поглупел в своей провинции, тебе ведь там наверняка не с кем общаться». Зато пририсовал к письму ужасно глупый шарж-автопортрет, написав, что посылает его, дабы Поволоцкий мог увидеть перед собой хотя бы одно «умное, интеллигентное и развитое лицо».
– Ой, не начинайте! – поморщился Поволоцкий и замахал руками, словно разгоняя общий смех. – Никаких денег я отродясь не копил, что, собственно, не важно. И Данька не считает Харьков провинцией, он просто так написал. Чесались руки, а он все-таки писатель.
