Я ему сказала, у меня есть друг, почти брат, его зовут Дато Лашхия. Я вас познакомлю, – пообещала я Леве. Дато – человек чести. Он будет тебя защищать, если что. Ты понял? Лева на меня уставился своими зелеными, как трава, глазищами. Но, – я сказала ему, – ты сам тоже должен быть человеком чести. Знаешь, что это значит? Он отрицательно покачал головой. Я сказала, что приду и расскажу ему. Прозвенел звонок, я его обняла. Лева вздрогнул и пошел в класс. И несколько раз оглянулся. И у самой двери помахал мне ладошкой.
* * *
Завтра мы фотографируемся в классе. Все. Идиотская фотосессия на этом заканчивается. Будет огромный альбом выпускного класса, где меня на фотографиях практически не будет.
#это_лали
Лиза. Это я, Лали. Ты отдала мне свой дневник, и вот я пишу в нем. Пишу в твоем дневнике, специально для тебя. Чтобы ты прочитала, как было. Очнешься, прочитаешь, скажешь, вай мэ, Лали дорогая, друг, сколько я пропустила. И еще скажешь, хорошо, Лали, что ты это записала, теперь буду знать все.
Господи, Лиза!!!
Я пришла к тебе домой, когда ты еще могла разговаривать, но уже задыхалась. Ты дала мне этот дневник, сказала, что надо спрятать, иначе и Ксения, и Дмитрий Михайлович, и калбатони Агния прочтут про то, как тебя буллили в классе, и будут сильно огорчаться. Дмитрий Михайлович будет нервничать и много курить, Ксения – плакать, Агния просто с ума сойдет. А еще же Полина Игоревна с ее давлением?! Ну, я забрала дневник. И даже не поверила, что так было страшно. Ты ведь нам говорила, ай, шутка, то да се, смеялась. Казалось, это тебя не очень трогает и огорчает. Но оказалось наоборот, что ты страдала очень, потому что совсем не понимала, как можно взрослым девочкам такое делать. И почему?! Получается, что Вика, Рена и почти половина класса совершили преступление?!
* * *
Лизок. Родная. Две недели назад ты пришла в класс, и кто-то из девочек толкнул тебя в плечо… Так рассказывали потом твои одноклассники. Ты не удержалась, покачнулась и со всего маху села на стул. На свой стул. А там была сложена куча грязных гнилых яблок. Она, эта куча, хрустнула и чавкнула противно так, когда ты села. Где они эти яблоки берут каждый день, я не знаю. Где совесть у этих людей. И что было потом – ты встала с прилипшей на юбке грязью, сгнившими яблоками, и, конечно, раздался дурацкий смех со всех сторон. Смех тех самых, которым, как я выяснила у Хэттера, Вика деньги давала за бойкот. То есть она платила. Они безропотно подчинялись. Мне только папина строгость не позволяет говорить про Вику плохие слова. И потом, ругаться – это слабость. А мы с тобой, Лизок, сильные люди. Потом ты пошла домой. Сама. В школу в этот день тебя привез Дмитрий Игоревич, твой отец, потому что сильный ветер был и дождь, и холодно. И сказал, что за тобой приедет. Но назад ты пошла пешком сама. Никому ничего не сказала. Еще ходила где-то, думала. Наверное, чтобы родители не видели, что ты плакала, да? Ты была не по погоде одета – в тонкой блузке и в юбке. Потому что сказали, что будут фотографию окончательную делать в классе: вы все сидите за партами, в белых блузках, а учительница перед вами. Как будто последний урок. И юбка твоя очень мокрая была от этих яблок. Ты еще и под дождем промокла. Вечером у тебя поднялась температура. Ксения, твоя мама, волновалась, что надо в больницу. И советовалась с врачами. Но ты говорила, что все нормально, и еще неделю лежала дома, а температура не падала, а лезла наверх. Ты сильно кашляла. И когда ты попала в больницу, тебя сразу положили в реанимацию, а вчера тебя подключили к аппарату ИВЛ. Это аппарат искусственной вентиляции легких.
Лизка. Лизок!
* * *
Ну почему я не умею так писать, как ты, чтобы видно было картины, как в кино, чтобы плакать и смеяться… Я всегда откладывала сочинения на потом, до последнего момента. И писала их с усилием. Зина Иванивна сказала, Лали, слушай, твои сочинения больше похожи на научные статьи. Зачем ты препарируешь все? Зачем высчитываешь проценты за и против? Она так возмущалась. А я не умею писать так, как ты. Чтобы, как бы это сказать понятно, ну чтобы вызывать чувства: любовь, неприятие, симпатию, сочувствие… И тут хочу описать тебе все подробно. И получается коряво. Зато подробно, да, Лизок?
* * *
Лизка, нам сказали, что у тебя на фоне какого-то гриппа – двухстороннее воспаление легких, осложненное экссудативным плевритом. Как тебя угораздило?! И Дмитрию Михайловичу еще сказали: «Мы боремся». Лучше бы вообще молчали. Как теперь ждать?! К тебе никого не пускают, даже Ксению – всего на час. Твои могут дежурить только ночью. Илай сутками сидит в коридоре реанимации. Его гонят, он опять приходит и сидит на подоконнике. Дмитрий Игоревич сказал ему, чтобы он вернулся в колледж и сдал сессию, от этого будет больше пользы. Илай подчинился, но все равно вторую половину дня он сидит в больнице. Даже перестал играть в торговом центре.
Лизок! Мы уже знаем, какие препараты надо искать, чтобы ты задышала сама. Папа мой нашел. Друзья Илая, музыканты, собрали денег и вместе с Дмитрием Михайловичем и моим отцом, и бабушкой Илая, и родителями Валика (помнишь Валика? Который боялся котов калбатони Полины?) купили партию препарата. Не только для тебя, а для всей больницы получилось, всем больным купили, что им надо. (Знаю, ты бы обрадовалась этому.) Так что давай, дыши, Лизок, очень тебя прошу!
* * *
Лизок! У тебя пока без изменений. Врачи называют это «стабильно тяжелая». Дмитрий Михайлович, калбатони Агния, они же все ходят черные от огорчения. У тебя совсем нет иммунитета. Назвали какие-то новые препараты, их уже везут из Германии, я не помню, как называются они, какие-то новые, и тебя можно вытащить. Господи, что я пишу. Ты придешь в себя и будешь здорова без всяких «если», «но», «вдруг» и прочего. Здорова будешь. И все.
* * *
Вчера приезжали твои врачи. Один доктор в возрасте, с очень добрым лицом, второй красивый, зовут его Слава. Ты почему не влюбилась в Славу? Или он женатый… Если женатый, тогда ладно. Они целый день были в реанимации у тебя, Дмитрий Михайлович сказал, что советовались, как тебя перевезти в областную клинику, там современное оборудование и все такое… Но пока тебя нельзя везти.
* * *
Лизонька. Нас опять собирали на площадке перед школой репетировать этот идиотский вальс. Мы пришли. Но не танцевали. Завучка-воспиталка орала, размахивала своими руками туда-сюда. Но тут пришел Хэттер. Он такой говорит завучке-воспиталке:
– Какие танцы? Вы в своем уме?! Вы что, не понимаете, что мы не можем сейчас танцевать?! Наша одноклассница тяжело заболела, вы разве не знаете?! Она крайне тяжелая! По нашей вине заболела девочка, мой друг. Друг многих из нас! С ее приходом в класс мы все вообще почувствовали себя другими людьми! – И пробормотал что-то вроде: «Ну почти все». И он ни на кого не смотрел. Ни на Вику, ни на Рену. Чтобы не показать воспиталке и директору, кто именно виноват.
Слушай, мне кажется, даже птицы замолчали. Такая случилась страшная тишина на нашей площадке. И только ветер знамя школы на флагштоке – хлоп! Хлоп! Ужас какой-то. И все, кто молчал, кто деньги брал у Вики, все стояли такие вчерашние, убогие, жалкие, трусливые. Боялись, а что им будет.
