Молодого шестидесятника Вознесенского Лиля тоже приметила сразу. Связалась с ним после выхода его поэмы «Треугольная груша». Как известно, у этой женщины был колоссальный нюх на таланты. Чуть заметит в ком-то Божью искру, так сразу приглашает к себе домой. «Пока русские поэты были юными, она помогала им, — приводит Катанян-младший слова американского публициста Гаррисона Солсбери. — Они приходили охотно и часто, потому что Лиля их любила и кухня в ее доме была едва ли не лучшей во всей Москве. Она всегда просила их читать новое. Когда юные поэты становились звездами, Лиля теряла к ним интерес. “Бедняжки, — говорила она. — Они опустились до своего собственного успеха”»
[576].
Лиля свела Вознесенского с Эльзой и Арагоном, и те помогали ему с организацией вечеров во Франции. Эльза переводила его стихи на французский. В 1965 году в Париже даже состоялся их с Беллой Ахмадулиной отдельный вечер. Правда, у Ахмадулиной от общения с Эльзой остался неприятный осадок. Одна русская дама надела на Беллу свое норковое манто, дескать, без манто в театре быть неприлично. Эльза, увидев манто, спросила, в Париже ли оно было куплено. А Белла честно ответила, что вещь не ее. История была сразу пересказана Лиле по телефону. Сестры ухмылялись.
В 1962-м Эльза написала Лиле, что художник Абидин поведал ей: он переходил пешеходный мост напротив Академии и увидел на мостовой портрет Лили Брик, как будто сошедшей с лефовской обложки «Про это», а вокруг стихи Маяковского по-русски и по-французски. Услышав эту историю, Вознесенский разразился стихотворением:
Лили Брик на мосту лежит,
Под подошвами, под резинами,
как монетка, зрачок блестит!
как игральная карта в раме,
Каково Вам, поэт с любимой?!
Это надо ж — рвануть судьбой,
отпечататься в мостовой!..
Когда Вознесенского травили, Лиля снова его поддерживала. От волнения за мужа Зоя Богуславская тогда на два месяца потеряла зрение. Причем почувствовала, что ослепла, дома у Лили (кстати, говорят, после попытки отравиться из-за Пудовкина Лиля тоже на какое-то время стала незрячей), но постаралась не подать виду, чтобы не пугать стариков.
Не так давно Зоя Борисовна призналась, что Лиля приняла ее не сразу: «Я была не та женщина, которую Лиля Брик предполагала рядом с Андреем Андреевичем, таким принцем-мальчиком, который читал ей стихи. Вокруг него было очень много женщин до меня, чего я никогда не скрываю, с очень крупными именами, то есть очень известные… Это было как-то понятно — поклонницы и он. И вдруг приходит взрослая женщина с ребенком. А потом, как это получилось, я не знаю, она стала очень меня любить, больше, чем Андрея: Андрея как поэта, а меня просто как существо. Поэтому она очень заботилась. И если я не приходила долго (мы жили на соседней даче) или с Андреем, или одна, то она звонила и говорила, что типично для Лили: “Зоенька, я вас чем-нибудь обидела?” Такая была форма напоминания»
[577].
От стихов про мостовую Лиля была в восторге. Однако же поспешила сообщить первому покровителю Вознесенского и своему старому знакомцу Николаю Асееву, что во время парижских гастролей его протеже ни разу не упомянул его имени в интервью. Асеев обиделся и с тех пор перестал хвалить молодого поэта и начал ругать. «Была ли она святой? Отнюдь! Дионисийка»
[578], — говорил Вознесенский. Уже в позднейших, не самых сильных своих стихах нулевых годов он воспоет Брик в роли ведьмы (привет дневникам Михаила Пришвина!):
Зазывая в глаза огромные,
Киберматерью была его Лили.
Лилю Брик клеймили интриги:
«Черный пояс на ней с резинками».
Местечковый акцент меняли комбриги
Но в квартиру Лили Юрьевны забредали не только вежливые поэты, балерины, художники и композиторы. Бывали и эпатажники не меньшие, чем она сама. Эдуард Лимонов, которого знакомая притащила на Кутузовский записаться на магнитофон, вспоминал встречу с Лилей: «Вдруг из этих самых недр вышло ярко раскрашенное существо. Я был поражен тем, что старая маленькая женщина так себя разрисовала и так одета. Веки ее были густо накрашены синим. Я не одобрил ее. Точнее, мораль моей пуританской мамы, жены офицера, самурайская простая этика семьи бедных солдат отвергла ее внешний вид. Однако femme fatale Володи Маяковского оказалась умной и насмешливой, и я ей простил ее пошлый (я так тогда и подумал: пошлый) вид»
[579].
В следующий раз Лимонов встретился с Брик по настоянию своей тогдашней герлфренд, позже ставшей его женой, красавицы модели Елены Щаповой. «Они вцепились друг в друга. Живая легенда, размалеванная, как в цирке, и моя “фифа”, — фирменно иронизировал Лимонов. — Лиля восхищалась Еленой, особенно ее тонкой костью, ее элегантными запястьями. “Тоньше я ни у кого не видела”, — дальше она перечисляла каких-то давно умерших красавиц 20-х или 30-х годов»
[580].
Рассказ Лимонова подхватила сама Щапова — прототип главной героини скандального романа «Это я — Эдичка». Она стала не только первой русской манекенщицей в Нью-Йорке, но и литератором, нанеся экс-мужу контрудар под названием «Это я — Елена». Позже она выйдет замуж за итальянского графа де Карли и будет раздавать интервью о своих приключениях, об эмиграции в США… О том, как они с Лимоновым приехали в Переделкино к Брик и Катаняну и Лиля встретила их на пороге дачи: «“Леночка, я хочу подарить вам на память бриллиантовый браслет, который очень давно купил мне Ося. (Она имела в виду своего первого мужа Осипа Брика.) Этот браслет может подойти только мне или вам”, — и отправилась на второй этаж, в спальню. Вдруг вижу, как Вася Катанян, муж Лили, меняется в лице и молча бросается вслед за женой. Мы сидим на террасе за роскошно накрытым столом и ждем хозяев. Проходит пять минут, десять, двадцать… Через полчаса я не выдерживаю: “Эд, я умираю с голоду. Давай есть, плевать на браслет”. Наконец они появляются. Лиля очень взволнованно говорит: “Леночка, извините, я передумала…” “Ну что вы, Лиля! Глупости! Забудем об этом, а то чувствую себя героиней Куприна: какие-то страсти по гранатовому браслету!” — смеюсь я с облегчением»
[581].
