Но конец был неотвратим: Примакова и всех остальных осужденных по «делу Тухачевского» приговорили к расстрелу и привели приговор в исполнение той же ночью, в подвале суда. Якир в момент расстрела кричал: «Да здравствует партия! Да здравствует Сталин!» 13 июня «Правда» напечатала заметку о казни. В тот же день Лилю Юрьевну видели в Союзе писателей танцующей с Василием Катаняном.
Сын Примакова Юрий, изучавший дело отца, в 1990-е годы активно переписывался с Анатолием Валюженичем. Он рассуждал о роли Лили в трагедии, обезглавившей армию огромной страны перед вторжением гитлеровской Германии:
«Ее связь с Примаковым была, как сейчас говорят, “престижна”, но не основывалась на глубоких чувствах. Об этом хорошо знал Агранов и потому смог подготовить соответствующую резолюцию Сталина.
Могли Агранов или его помощники использовать Л. Ю. во время допросов Примакова? Думаю, что нет. К тому времени, когда он начал давать признательные показания (конец апреля 1937 г.), он был уже так измучен побоями, сердечными приступами, бессонницей (ему специально не давали спать сутками), что не соблазнился бы и царицей Савской. Однако версия о том, что именно Лилю Юрьевну можно было бы использовать в качестве “подсадной утки”, интересна тем, что это единственная женщина, связанная с процессом военных, в отношении которой было выдвинуто подобное предположение.
Нужно особо подчеркнуть и то обстоятельство, что именно Л. Ю. была единственным человеком из тех, кто хорошо знал Виталия Марковича и кто пальцем не пошевелил, чтобы помочь его реабилитации, восстановлению исторической правды о нем и пр. Для “жены с 1931 по 1937 г.” такая позиция совершенно уникальна в период после XX съезда партии, но для сотрудника органов совершенно естественна.
Не думаю, что она была постоянным агентом, но личный комфорт и безопасность она ставила превыше всего. Она была умная, хорошо образованная женщина, знавшая цену и славе, и почету, но идеи революции и социальной справедливости были ей чужды, и взгляды отца на жизнь тоже»
[472].
Уже в 1950-е годы Лиля передала сыну Виталия Марковича кинжал, привезенный им из Афганистана; кинжал был сдан в Музей Советской армии, откуда его потом украли.
Объяснимо, что «накрашенной, рыжей» хотелось скорее отгородиться от Примакова, уничтожить все воспоминания. Были сожжены ценнейшие дневники, письма, фотографии. А то, что принадлежало Примакову, от греха подальше сдано в НКВД (правда, судя по тому, что кинжал остался, не всё). По одной из версий, золотой портсигар Кшесинской забрали не при аресте, а именно сейчас, из рук самой Лили (кстати, Примакову он был подарен будущим товарищем по несчастью Уборевичем).
Семьи и прочие родственники всех казненных в ту ночь были сосланы из столиц, арестованы или расстреляны. Досталось братьям и матери Примакова. Нина Уборевич, которая советовалась с Эльзой по поводу меню для парижской выставки, сначала отправилась в Астрахань, а потом в лагерь. В 1941-м ее тоже поставили к стенке. Кстати, когда Уборевича забрали и Нина Владимировна осталась одна в раскуроченной квартире, из всех друзей и знакомых к ней рискнула прийти лишь Галина Катанян. А Лиля только горько усмехнулась: «Мы сейчас с Ниной друг друга не украшаем…»
[473] Но ладно бы махина репрессий обрушилась только на сослуживцев мужа — она умыкнула каждого второго Лилиного знакомого. Взяли Краснощекова (опять), взяли лефовца Сергея Третьякова, взяли Бориса Кушнера, взяли Горожанина, взяли Зорю и Фанни Воловичей, взяли «Малочку» — Бориса Малкина, взяли даже всесильного Яню!
Лилю не трогали, но она жила в неотступном страхе. Решено было схорониться вне Москвы. Ося с Женей сорвались в Крым, в Коктебель, а Лиля с верным Катаняном — в Ялту, в Дом писателей. Она сообщала Осипу:
«Ем исключительно шашлыки и чебуреки; кроме того, пожираю виноград и инжир, за которым утром хожу на базар… Вася абсолютно внимательный — у себя только завтракает утром, а всё остальное время со мной, и роз у меня уйма»
[474].
Сначала она чувствовала некоторое пренебрежение со стороны заведующего санаторием — тот не хотел пускать ее столоваться; потом из Москвы пришла телеграмма, чтобы ее поили и кормили. Вот так чудо!
Галина Катанян, конечно, беспокоилась, что ее супруг пропадает с Брик на югах. Лиля, как обычно, недоумевала:
«…третьего дня на крыльях ревности сюда прилетела (буквально) Галя!! Делается всё для того, чтобы ее успокоить, и завтра или послезавтра она уезжает. <…> Со мной, слава те Господи, никаких разговоров, но у Васьки вид измученный, а у Гали — предприимчивый. Видно, был ба-а-альшой междусобойчик!»
[475]
Междусобойчик еще разгорится… Но интересно, отчего же Лилю так щадили. Почему ее бывших приятельниц гнали по этапу, а ее вдруг взялись опекать из Москвы? Уже в 1970-е годы она узнает из книги копавшегося в архивах историка и публициста Роя Медведева, как всё произошло. Ежов принес Сталину список литераторов, которых должны были арестовать. Сталин вычеркнул фамилию Лили Брик и сверху приписал: «Не будем трогать жену Маяковского». То ли кремлевскому горцу не хотелось бросать тень на свежий пьедестал талантливейшего поэта, то ли такова была благодарность Лиле за помощь следствию. Видно, ее свидетельства о закрытых сходках в кабинете Примакова сыграли важную роль в выбивании ключевого признания.
У Юрия Примакова была другая версия: «На судьбе Бриков, я думаю, более сказалась не ее любовь с Маяковским, а то, что сестра Лили Юрьевны Эльза Триоле была женой Арагона. Ссориться с заграницей, скандалить с французской компартией из-за еще одной женщины было невыгодно. Поэтому их место в подмосковных рвах заняли другие»
[476].
Так или иначе, охранная грамота «вождя народов» оберегала Лилю все годы террора — и не только ее, а и всё ее окружение. При этом фамилия Брик периодически звучала на лубянских допросах из разбитых губ измученных арестантов, готовых потянуть за собой всех, кто еще остался на свободе. К примеру, друг дома, литератор и журналист Михаил Кольцов, возивший Арагонов к умирающему Горькому и веселившийся на Лилиной даче в Пушкине, после безордерного ареста прямо в редакции «Правды» оказавшийся в ежовых рукавицах следователей, выбалтывал: «Начну с Лили Юрьевны Брик, которая с 1918 года являлась фактической женой Маяковского и руководительницей литературной группы “Леф” (Лилино тщеславие тут должно было бы возликовать — не домохозяйка, а руководительница! — А. Г.). Состоящий при ней формальный муж Осип Брик — лицо политически сомнительное, в прошлом, кажется, буржуазный адвокат, ныне занимается мелкими литературными работами. <…> Дом Бриков являлся ряд лет центром формализма в искусстве (живописи, театра, кино, литературы). <…> Хотя выпуск сочинений [Маяковского] затормозился, но Брики предпочитали не привлекать посторонней помощи, так как это повредило бы их материальным интересам и литературному влиянию. Брики крайне презрительно относились к современной советской литературе и всегда яростно ее критиковали. В отношении Маяковского Брики около двадцати лет (при жизни и после смерти его) являлись паразитами, полностью базируя на нем свое материальное и социальное положение…»
[477] (Кольцова потом расстреляли; по одной из версий, истинной причиной ареста были его шашни с женой Ежова, которая настолько тянулась к искусству слова, что изменяла мужу еще и с Шолоховым, и с Бабелем. Впрочем, сам Ежов оказался в одном расстрельном списке с Кольцовым, а жена приняла смертельную дозу снотворного.) Всего Кольцов оговорил около семи десятков своих знакомых, многие из них также были схвачены и казнены, но Лиле всё сходило с рук!
